– Сексуальная, - тихо подхватил Безголовый.

– Пора встряхнуть, растормошить этих моллюсков, всколыхнуть поверхность стоячих вод. Вот Никанор - сколько лет уже здесь пребывает с твердым убеждением, что все вокруг дураки.
– Маргулис так яростно рванул грабли, что выломал им зуб.
– Этаким людям трудно менять свои убеждения, и более всего потому, что свое постоянство во мнении они расценивают как достоинство.

– И ведь не докажешь ему, что дурак, - сказал Безголовый.

– Раз дурака не удается убедить, остается...

– Убить, - догадался Безголовый. И полуприсел в ужасе от своей догадки.

– Пора этот инвентарь списывать, - небрежно подтвердил Маргулис.

– Распоясался совсем. Кричит, когда хочет. А чего кричит?

– Хочет, вот и кричит.

– Дурная привычка, - сказал Безголовый.

– Помноженная на привычную дурь, - дополнил Маргулис.
– Недоработали над ним, не доделали.

– Не хотел бы я быть недоделанным, - сказал Безголовый.

– Ну что, Невтоны?

Заболтавшись, мы не заметили, как Никанор приблизился к нам и вынул из кармана кулак.

– Вот, гляди, сколько у меня пальцев?
– обратился он к Безголовому.

– Пять, - уверенно ответил тот.

– Пять, - презрительно повторил Никанор.
– Пять... Ты гляди, сколь растопырено?

– Три, - пошевелив губами, сказал Безголовый.

– Вот! Я вам три раза повторил, чтобы повдоль гребли. А вы, черти чумазые? Поперек?

В небе истаивала стая перелетных птиц. Облака, готовые к отлету, собирались под самым куполом. Летальный исход лета грустью отзывался в груди. Глупый молодой воробей, еще ничего не знавший про кошек, прыгал по земле сырой.

– Человек постольку несовершенен, поскольку несовершенен этот мир, - сказал Никанор как бы в ответ на наши мненья о нем.
– И тем более несовершенен, чем в более несовершенном обществе он живет.

Мы не стали с ним спорить, а, торопясь и более не разговаривая, чтобы к обеду успеть, стали грести повдоль.

Столовая представляла собой просторное простецкое помещение с панелями в человеческий рост, выкрашенными темно-зеленой краской. Слева от входа было небольшое окошечко с надписью 'Пища', из которого вынимали еду, на одной из стен над головами обедающих висел плакат: 'Айнмаль ин ди вохе - фиш!'. Столики были старые, но еще устойчивые, стулья же были настолько расшатаны, что пациенты нередко падали с них, опрокидывая на себя раскаленный борщ или ломая кость. Травмы бывали настолько серьезными, что пострадавших нередко списывали в нежильцы.

Обедали в четыре смены согласно группам питания, на которые был разбит коллектив. Группа А считалась наиболее питательной и обедала первой, но на этот раз обед оказался скудным даже для А, чего, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Хотя и вылизали тарелки тщательнее, чем обычно. Только один небольшого роста больной, извините: пациент обратил на это внимание.

– Что-то нынче баранины нет, - произнес он, выковыривая изо рта застрявшую меж зубов капусту.
– Хотя с другой стороны и барана бывает жаль. Как представлю себя в его шкуре.

– С вашим даром эмпатии, Жевакин, надо ветеринаром или вегетарианцем быть, - сказал Маргулис.
– Хотя капуста, с другой стороны, - съехидничал он, - как представишь себя в ее одежках...

Эмпатия! Сам сказал! Я решил, что настало время разобраться, наконец, с этим термином, имевшим для меня, как я полагал, большое значение. Тем более, что это слово, доставшееся мне от садовника, мой бывший строптивый раб, возможно, от Маргулиса и почерпнул, когда они проходили вокабулы на букву Э.

Свое знакомство садовником я решил до времени скрыть, а пока - конкретизировать слово. Раз уж оно произнесено, раз уж сегодня эти семь букв выстроились именно в такой последовательности. Уж больно необычно оно звучит даже в устах сумасшедшего.

– Что вы подразумеваете под этим словом?
– осторожно спросил я.
– Эмпатия, - тут же уточнил я в опасении, как бы он не вернулся к баранам.

– Да-да, - спохватился Маргулис.
– Я должен был догадаться, маркиз, что людям вашего века, начинающим материалистам, этот современный термин еще не был знаком. Вас устроит, если я определю его как сочувствие?

– А что, можно еще как-то иначе его определить?

– Видите ли, определять одни слова посредством других занятие скучное и неблагодарное. А зачастую за это морду бьют. И всегда, как бы ни толковал, остается горький осадок недопонимания. Недоговоренности, так сказать. Людям вообще чрезвычайно трудно понять друг друга, - продолжал он, теребя себя за оставшееся ухо.
– Каждый, исходя только из своего собственного опыта, а другого нам не дано, определяет слово немного иначе. Быть может, ваши усилия, сознательно или нет, направленные на то, чтобы максимально близко приблизиться к пониманию вашего ближнего и будут эмпатией. Во всяком случае, я бы и такого толкования не исключал.