– Вы, маркиз, всё, верно, о сексе думаете?

Я обычно не отвечал на этот вопрос.

– Душа не терпит пустоты, - разглагольствовал он.
– Ищет, чем озаботиться. Богом? Не всем дано. Деньгами, карьерой? Или сексом, как вы. А если и в этом не преуспела, тогда вселяется в нее отчаяние и страх. Вы, маркиз, себя не стесняйте ни в чем. И наблюдайте жизнь, наблюдайте, - настоятельно советовал он.

Вскоре выяснилось, для чего мой Маргулис так упорно склонял меня к наблюдению. Глядя, как я рассеянно вожу по оконному стеклу пальцем, рисуя латинский вензель SR - за минуту до этого мы говорили о сексуальной революции - он сказал:

– Вам, маркиз, надо писать.

– Что писать?
– машинально переспросил я.

– Все, что хотите. Например, про любовь. Сюжет, конечно, до полусмерти избит легионом предшественников. Но для истинного таланта безнадежных тем не существует. Мне бы ваши способности. Я бы этот сюжет оживил. Вы, маркиз, не придаете значения самому себе. Только умоляю, - говорил он в следующий раз, - не пишите эротических романов. Ваше кредо и кодекс - высокое искусство. Высокое искусство, маркиз, это попытка человечества вытянуть себя за волосы из болота слишком человеческого. Сила человека в его слабости, смертности, хрупкости его хребта. В мимолетности его существования. Вот и покажите, вы сможете. Спрашиваете, что писать? Да хоть ту же Жюстину. Но ничего вроде того: 'глубины святилища', 'тесный приют истинных наслаждений'. Постарайтесь без порно. Как? По-моему, хуже, чем Гоголь или Достоевский писать вообще нечестно. Вы еще не взялись за роман?
– спрашивал он при очередной нашей встрече.
– Знаете, по отношению к самому себе это подло. Ваши достославные приключения, маркиз, должны быть запечатлены печатно. У нас есть койка имени Горького. Хотите, мы ее вам внесем?

Я поначалу не придал значения его словам, но однажды раскрыл окно. С полей дохнуло вдохновеньем. Бумагу. Чернила. Перо. Вот, пишу.

Первое время я писал на рулонах туалетной бумаги, тайком, пряча их от начальства, но вскоре выяснил, что удобнее писать на простынях. Бывает, что пишут в стол. Я же писал в постель, расстилая чистую простыню поверх исписанной. Иногда попадало по ассоциации и на матрас. Вот и сейчас попало. Не стал переписывать.

Когда же свежая простыня запаздывала, приходилось изливать вдохновение прямо на стену, прикрывая граффити оконной шторой или газетным листом.

Иногда ко мне заходил Маргулис и жадно читал, не дожидаясь, пока просохнет исписанное. 'Вечная вещь', - хвалил он. Но потом я стал от него прятать наиболее автобиографическое. Этот Маргулис со свойственным ему ухом уж больно любопытен стал.

– Развивая пространственное воображение, - разглагольствовал он, - вы помогаете своему мозгу освоить объемное мышление. Схватывать проблему целиком, всю ее сферу. И не только в геометрии. Большинство из нас мыслит линейно. Немногие достигают второго уровня - плоскости. А объемного - вообще единицы. Роман, он может развиваться линейно, разворачиваться на плоскости или занимать объем. У нас, конечно, не дом братьев милосердия Шарантон, - говорил он, доставив мне очередную простыню, - но писать можно.

Я и пишу. Этот триллер третьего поколения - не какой-нибудь там Дракула (первого) и не Ганнибал Лектор (второго), а нечто гораздо более ужасное, чем вам когда-либо доводилось видеть из своих углов. Вы еще в очередь выстроитесь ко мне за автографом.

Я, как вы знаете, тоже был наблюдаем, но довольно поверхностно. Налетчики, убежденные в том, что без их помощи мне отсюда не выбраться, своим присутствием не отягощали. Кроме Толика и Каплана были еще двое, о коих тоже упоминал: Пеца и Паца - мальчики со злыми глазками, слишком злые и юные, чтоб иметь совесть и честь. И слишком серьезно относящиеся к деньгам. Один был бледненький и блондин, другой красноватый, словно Исав, рыжеволосый. По этим признакам - в пору нашего совместного служения Леопольду - мы этих дублеров и различали.

– Мне кажется, эти люди вами интересуются, - как-то открыл для себя этот факт наблюдательный Маргулис.
– И все четверо в отличной форме.

Большинство зеленых относились к ним с уважением: бандиты, мол, сочувствуют бедноте, и любого врача могут уволить или даже убить. Маргулис же старательно их избегал, не ждал от них приятного общества. Скука, утомительное безделье, сплин. Сам свихнешься в шизоидной зоне. Ничего не стоит кого-нибудь пристрелить в приступе слабоумия.

– Пишите, маркиз, пишите. Что еще нужно человеку вашего склада? Не разменивайтесь на мелочи, не спорьте с миром по пустякам. И не давайте себе скучать. Скука - синоним глупости. Запомните это простенькое высказывание. Эта мысль много места в вас не займет. Вот взгляните хотя бы на это, - сказал Маргулис, указывая на кастеляншу Наташу, щедрые формы которой превышали всякое воображение, а опись ее прелестей заняла бы главу.
– Захватывающее существо.

– Вам нравится?
– спросил я, обнаружив в нем такое вниманье.

– Интересное телосложение. Ах, маркиз. Интенсивный секс отнимает силы. Но сколько нужно энергии, чтобы похоти противостоять. К женщинам у меня инстинктивный интерес. Да вы взгляните! Мона Лиза! Монолит! Необъятные объемы! Неохватное туловище! И с довольно кривой линией. Представьте, что будет, если пустить эту плоть во всю прыть. Сколько в ней всего чересчур! И тут, и тут...

– Не показывайте на себе, - предостерег я. Это была плохая примета.

– Лично мне в женщине не нужно так много. Пускай худа, как скелет, с души не воротит - и ладно. Так каково же о ней ваше мнение?
– спросил он, хватая меня за рукав.

– Приворотливая девица, - согласился я, глядя, как оная вертится перед Поповичем.

– Она ведь не всегда вертелась, - с горечью сказал Маргулис.
– А история ее типична для большинства юных девиц. Была, что называется, сосуд добродетели, да соврачили враги. Я хотел сказать: врачи совратили. Вначале один, вы его пока не знаете, узкий специалист, ортопед. Подарки дарил, а им это нравится. Вот и уговорил добровольно отказаться от своей добродетели. Он ведь прямо при мне ее невинность украл. В гимнастическом зале. Отдалась в уголке, не обращая внимания на мое присутствие.