– Позвольте в этой связи вопрос, - вновь выступил в своей роли Членин.

– Ты кто?
– уставился на него Каплан.

– Я Членин, - напомнил тот, - вождь, если помните, народных масс.

– Я тебе даю секунды три, чтобы ты вспомнил свою подлинную фамилию.

– Ну, Перов.

– Ты маленький зеленый негодяй. Ты креветка в Японском море. Ты иголка в еловом лесу. Опоздал ты со своими вопросами. Время твое истекло.
– Он даже вздохнул, как мне показалось, сочувственно. Обвел взглядом толпу, подолгу задержавшись на Маргулисе, Членине, мне. Пауза оказалось длительной. Но он ее всё длил, длил. Во взгляде его сквозило презрение.
– Должен вам сказать, господа, что вы меня не разочаровали, - прервал он, наконец, затянувшееся молчание, обращаясь ко всей толпе.
– Вас так же легко купить, как и продать. Я только что вас купил en gros за сотню котлет, да и те с рисом, а продам за тысячу долларов. Купил, как говорят, хлебами. Деньги принес?
– Он протянул левую руку к Маргулису, и тот, к моему удивлению, очень поспешно вынул из кармана пижамы и вложил в эту руку небольшой конверт.
– Сделка, как видите, вполне честная. При скоплении свидетелей и незаинтересованных лиц. Отныне вы всецело принадлежите ему. Слушайте и повинуйтесь.

– А как же котлеты?

– М-м-м... селедочка?

– Всё в свое время, - заверил Каплан.
– Но в связи со всплесками гнева народного переносится на позавчера. А вообще, теперь за жратвой к нему обращайтесь.
– Он кивнул на Маргулиса.
– Сейчас мы с вами расстанемся навсегда. А вы... Выбирайтесь-ка на свет Божий, маркиз. Что маркиз, я по роже вижу, гнусная она у тебя. Нечего там за спинами прятаться.
– Люди отхлынули. Его маленький блестящий бластер был нацелен мне в грудь. Пистолет казался игрушечным, мысль о смерти не умещалась в моей голове. Но разрывные пули со смещенным центром тяжести, отравленные индейским ядом кураре могли сделать ее такой неминуемой.
– Вы же, все прочие - разойтись!
– распорядился Каплан.

– Нет, пусть они скажут нам окончательно, - сказал кто-то.
– Когда возобновятся поставки питания? Без ответа на это мы не уйдем.

– Это приказ, козлы.

– Еще разобраться надо, кто всего лишь козявка, а кто козел, - негромко сказал Членин.

Каплан, казалось, пропустил его реплику мимо ушей. Но вздохнул.

– И в заключение, - сказал он, - мне бы хотелось совершить преступление.
– И желтые волчьи огоньки - злости, веселья ли - заплясали в его глазах.

Я сообразил, что смерть моя - вот она, рядом, мушка его оружия качнулась вниз, вверх. Я зажмурился, и в ту же секунду метрах в трех от меня грохнул выстрел, и вслед за ним другой, левее и глуше - это пуля, попав в Членина, сделав в его теле длинный зигзаг, проникла в голову, разорвавшись в ней, разметав по черепной коробке членинский огромный мозг.

Он еще успел вскинуть руки и схватиться ими за голову ('Жест ужаснувшегося', - ужаснулся я), словно в отчаянии от чьей-то глупости, не успев осознать, что непоправимо и безвозвратно мертв. Последняя его мысль носилась еще в воздухе, и этой мыслью - кто-то успел ее ухватить - было: 'Как глупо... дураком...' - Некоторые передавали эту мысль иначе, облеченную в некий стихотворный зачин: 'Досадно умереть во цвете лет//Придурком будучи убитым...', но, впрочем, скорее эта мысль принадлежала Каплану, так как в следующую секунду умер и он.

Я не помню, как оказался у меня в руках дымящийся пистолет. Однако и тогда и сейчас я уверен в том, что в момент выстрела никакого оружия у меня в руках не было. Очевидно, кто-то, кто применил пистолет к Каплану, воспользовавшись замешательством, сунул его мне. И я взял его машинально, как привык брать всё, что дают.

Я в ужасе выронил его под ноги, где уже лежал распростертый Каплан, еще недавно такой крутой, а теперь такой мертвый.

Мы опешили.

Мы опешили, разинув рты.

Мы опешили, разинув рты, а потом всё вдруг вспыхнуло, вспенилось, взорвалось - криком, движеньем, действием.

Внезапно погас свет: это патологоанатом, догадавшись привести в движение ноги, щелкнул на ходу выключателем и захлопнул за собой дверь. На мгновенье мы погрузились во тьму, но я - при безумии это бывает - стал вдруг видеть во тьме, хотя безумной была, скорее, луна, неправдоподобно белая, яркая, она низко нависла на волоске, разом заглядывая во все окна. Что-то громыхнуло рядом с луной - гроза ли?
– не знаю, но думается, что в это время года гроза даже в этих относительно южных краях - явление небывалое.

– К делу, демоны!
– раздался пронзительный, пробирающий до позвоночника, клич.
– Вали ваалов!

– Ой-й-й, буйно мне!

Легонький Птицын встрепенулся первым и, подскочив к Добрынину, с разбега ткнул его в подбородок башкой. А в следующий момент, пока санитар проявлял удивление, в руках у Птицына оказалась труба, и второй удар, хотя и пришелся по ребрам, заставил его охнуть и присесть. Очнувшись, он тут же бросился на нападавшего, но стремительный, словно стриж, Птицын, скользнул у него под рукой и с размаху опустил обрезок трубы на его затылок, где уже и без того зияла дыра от предыдущего удара. Добрынин рухнул всей своей тяжкой плотью о плоскость пола, одновременно крича и кровоточа.

Зеленые тут же пришли в движение, действуя на удивленье собранно и деловито. И беззвучно, как правило, словно единый отлаженный, но лишенный голоса механизм. Кроме возгласов избиваемых, топота ног, глухих ударов кулаков о тело, тел - о стены и пол, других характерных звуков, обычно сопровождающих насилие, первое время не было.

Сладить с белыми и 'исследователями' было делом нетрудным и почти неопасным при численном преимуществе 'прощелыг'. Толик был схвачен и приперт к подоконнику, пока распаковывал свой ТТ. Братья, даже не успевшие подумать о том, чтобы вынуть стволы, были окружены, обескуражены и разоружены.