– Сон - это короткое замыкание между живыми и мертвыми, - добавил Данилов.
– Глюк же есть нечто совсем другое. Явление нежелательное, но поправимое.

– Чем же теперь поправить его? И что это за баба все-таки?
– спросил Павел.

– Эта баба в свое время пострадала от них, - сообщил Данилов.
– Надругались над ней эти молодцы и из котельной выбросили. Она и замерзла. Потому что была голая.

– И милиционер? Надругивался?

– Нет. Только ругался и всё. Этот мент... как его, черт...

– Участковый...
– подсказал Сережечка.

– Вот-вот... Проявил участие: ее подобрал и к себе в участок повез. Только она, в машине его отогревшись, тут же описалась. Сделала лужицу, контуром близкую к Каспию. А он только коврики новые постелил. К тому же побили его в Дербенте три года назад. Ну, он ее опять из машины и выбросил. На соседнем участке. В разгар полноценной русской зимы.

– Когда это было?

– Да уж года три тому. На рождество.

– Не похоже на них, - сказал Павел.
– Не могли они женщину - на мороз.

– Ну, похоже - не похоже... Вот Сережечка - святой да и только. Но минутами и на него находит.

– Такая вот рождественская история...
– вздохнул Сережечка.

– Избили и изнасиловали заодно.

– А она ведь с наилучшими намерениями к ним. Насурьмила брови, наложила круги румян...

– Не женщина, а тайна Господня.

– Кофту надела новую...

– Встречают-то по одежке, а уж провожают - без.

– Хотела скрасить им вечер своим женским присутствием. Одарить собой это общество. Сделать собой событие. Чтоб это событие, случившись, стало судьбоносным для них.

– Оно и стало, только совсем уж не с той стороны.

– Дело-то ведь было под самое рождество.

– Такая вот рождественская история, - теперь вздохнул этой фразой Данилов.

– Она к тому времени уже была сирота. Никто не научил ее избегать романтически настроенных пьяных мужчин.

– Хотя любой девушке в ее возрасте ясно: береги честь спереди.

– Ей бы, конечно, удвоить девичью бдительность, а она - наложив на лицо глянец, накрасившись для красы, в глазах - соблазн...

– Да жениха выискивала, - перебил артиста с досадой Данилов.
– Им ведь вынь и положь положительного мужика. А положительные у нас где? В кочегарках сосредоточены.

– Известно, женщины. Им бы всего побольше и почаще.

– Вот они и вынюхивают там женихов, присматриваясь к привлекательным. Отдыхая от бездуховности.

– Конечно, встреть она этих негодяев в другой обстановке, то разобралась бы, кто есть кто.

– Но в другой обстановке эти негодяи не водятся.

– Елизарый ей наиболее симпатичен был... Красиво ухаживал, убаюкивал байками. Она и раньше отдавалась ему - доверчиво и простодушно. Ты хочешь что-то сказать, брат?

– Я плакать хочу.

– Елизарый же был склонен к насилию. Я вам цитировал про фашизм.

– Подоспела она как раз к тому времени, когда кавалеры выпивают и выбирают дам.

– Ну и выпила с ними для храбрости.

– Юрка, тот первый к ней воспылал. Пытался обманом ее обнять. Давал знать о своей страсти специальными сексуальными символами.

– Она же сделала вид, что не понимает его. И только смотрит большими-большими глазами.

– Эти любители чужого и запретного настырны весьма.

– А когда Елизарый провожал ее в душевую кабинку, чтобы самому там остаться с ней, Юрка и к нему обращался с жестами: мол, помочь?

– А Елизарый за ее спиной ответным жестом ему: мол, все в порядке, не рыпайся. Женщина, мол, некрупная, справлюсь сам.

– И пока Вовка, Елизарову службу неся, подкидывал в топку и ворочал в ней кочергой...

– Кочерга есть искусственный символ похоти, изогнутый на конце. В пекле шуруют ей.

– ...за стеной в зуде телесном разворачивался внеслужебный сюжет. В тесной душевой кабинке, словно дешевая тайская девушка ...

– Нет, в раздевалке лавка была.

– Вступала она с ним в плотские игры, отдавалась его лобзаньям, а Елизарый своей распаленной плотью попирал ее плоть.

– Как же звали ее?

– Аллочка. И не успел, выходя, Елизарый закрыть за собой дверь, как в тесную душевую кабинку...

– Говорю: там была скамейка...

– Как к ней на эту скамейку Юрка проник.

– Юрки - они юркие...

– И уж что только с ней сей изощренный деятель не вытворял, куда только уд свой не закидывал, доходя до последней степени озорства.