Фокусник!
– вновь поразился Борисов.
– Акопян! Копперфилд! Ури Геллер!

– Нет, не то, - сказал недовольный Данилов.
– Пусть он совсем исчезнет.

Сережечка более резкими пассами рук сделал несколько замен ведущих - в том числе голой девушкой, Даниловым и собой. Маэстро! Как ему это удавалось, было непонятно. Однако удавалось же.

– Тута вас додж дожидается!
– сказал ведущий-Сережечка, глядя с экрана кроткими, голубыми, ясными. Видимо, на том конце, в месте трансляции, был уже светлый день.

Тут же на экране возникла известная Павлу певичка, песни которой он даже любил. Эротически разевая ротик, она спела первый куплет

– Кочегар! Хочешь такую?
– окликнул его Данилов.
– Она не только поет, но и минет делает, - добавил он, когда Павел отмахнулся от его предложения.

– Черт, - выругался Сережечка.
– Легче включить, чем выключить.

Он пытался прекратить телетрансляции при помощи тех же фокусов, какими каналы переключал.

– Что ж ты хотел? Главная особенность телевидения - навязать себя зрителю.

– Как бы нам совсем прекратить это телевещание...
– не оставлял попыток Сережечка.

– Оч-просто, - сказал Данилов и запустил в экран табуреткой.

Табуретка разлетелась вдребезги. Телевизор же загудел и разразился оперной арией.

Безносый на языке Гете и Гитлера выругался по-арийски, и так как табуретов больше не было, взялся за край лавки, чтоб отключить этот вокал.

– Погоди, - сказал Сережечка.
– Так нам сидеть не на чем будет.

Он вдруг замер, пристально всматриваясь в телевизор, словно примериваясь, с какой стороны его удобнее ухватить. Потом прищурился, присел, привстал, снова прищурился, и резко выбросив вперед руки, испустил длительный вопль. И пока этот вопль длился, с телевизором происходили изумительные изменения. Он вначале вдруг обесформился, осел и обмяк до состояния студенистой и в то же время пластичной массы, из которой, как показалось Борисову, можно было лепить что угодно. Вопль длился примерно с минуту, и за это время из этой аморфной массы вдруг стали расти рога и на мгновение проявилась козлиная морда. Но морда тут же была забракована и превращена в шар, колеблющийся на плоскости, он готов был уже скатиться с нее и упасть, как вдруг обзавелся ногами с копытцами, силясь стать поросенком, но не стал.

Павел перевел взгляд на вопящего. Лицо его было искажено напряжением, и - как у другого кровью бы налилось - у него налилось зеленью, кожа на нем натянулась, зелень, казалось, поперла из пор, и Павлу почудилось, что продли он вопль хотя бы на пару секунд, лицо его лопнет, зелень выплеснется и зальет его курточку, прольется на пол, а потом ему убирать... Но Сережечка прекратил свой вопль, воздух еще вибрировал кодой, а на месте телевизора сидела огромная жаба. Пупырчатая, гигантская, размером с бывший 'Рубин' 54 см по диагонали. Может в тропических условиях такие и существовали, но в местных Борисову видеть их не доводилось, и некоторое время он был поражен лишь размерами существа, а не самим фактом магического перевоплощения. Это пренепрелестное существо - было оно зеленого цвета, как будто зелень, отхлынув от лица маэстро, передалась ему - существо повращало глазами, что-то буркнуло, не раскрывая широкого рта, и неловко, со шлепком, даже со шмяканьем, спрыгнуло на пол.

Ох, были предчувствия, были. Как в преддверии запоя - очевидные невероятности, заманчивые совпаденья начинают происходить и бросаться в глаза.

В ужасе ли, в изумлении ль, сел Борисов на кучу угля, сам не заметив этого. Так он с минуту сидел, ничего не соображая, пока пришельцы пинками выгоняли жабу из подсобки вон.

– Не сатанинское это дело жаб обижать, - ворчал Данилов.

Жаба, жадно дыша, прошмыгнула мимо сидящего на угле Борисова. Она была создана со всеми присущими жабе подробностями, что не оставляло сомнений в ее подлинности, даже капельки влаги на ней поблескивали, словно только что ее вынули из воды. Выпуклыми глазами, как у Данилова, в течение нескольких бесконечных секунд смотрела она на Борисова - широкоротая царевна-лягушка. Глаза лучились и пучились, лопнут вот-вот. Потом прыгнула, взметнув фонтанчик пыли, к двери. Камешек угля подкатился к его стопе.

– Что-то он в ужасе...
– сказал Сережечка.

– Это в нем совесть насупилась. Или телевидения насмотрелся, - предположил Данилов.
– Эй, синеман! О чем завис?

– Полно вам киснуть, братец, - сказал Сережечка.
– Будет праздник и на вашей унылой улице.

Опять двери не запер, вяло подумал он. Но тут же разум возмутился в нем.
– Запер! Запер я дверь!!

Сколько сидел, Борисов не помнил. Оторопь сменилась дрожью. Натянутые нервы не выдержали, стали звенеть. А он все сидел, словно глухой или глубоко задумавшийся. Хотя о чем думал, и думал ли вообще, он часом позже припомнить уже не мог. Время потеряло счет, да и вообще смысл. Он очнулся от холода: веяло по полу сквозняком в открытую дверь. Значит, не запер все-таки.

– А не пойти ли нам, брат, отлить.

– Всего непременнее.

Заскрипели шаги по слою угля. Данилов прошел мимо Борисова, взглянув на него сверху даже с некоторым участием.

– Фельдмаршал Глюк повел свои полки!
– крикнул Сережечка.
– Нет, вы - готик.

Сережечка - Борисов уже не удивлялся ничему - вдруг прыгнул на стену и прошел над его головой по стеночке. И так, по стеночке, зажав папку подмышкой, повернул за угол, в тамбур, где была дверь.

Он без интереса прислушался. Нет, звона и скрежета отодвигаемых засовов не было. Открыта была дверь.

Вновь от копчика вдоль хребта пробежала дрожь. Кожа на спине натянулась. Холод от кучи угля по позвоночнику проник в мозг, застывший студнем, внезапно отказавшийся понимать и реагировать на происходящее.

Сделав над собой усилие, он встал, не представляя, что делать далее в такой ситуации. Позвонить, попросить замену? Мол, помогите спасти остатки мозгов. И что сказать, предъявить? Что этой территорией владеют бесы? Порождения воображения в таких случаях не принимают в расчет.