Мы никогда не видели лиц этих учителей. Они приходили в масках, но мы знали, что эти «учителя» носили сутаны, и были простыми охотниками до тел наивных воспитанниц. Китерия брала с них небывалую плату и слово молчать обо всем. В то время, когда наши высокородные сестры читали молитвы и возносили очи к небесам, мы точно так же стоя на коленях в «покоях ангелов» исполняли то, что Господь нам воспрещал…

Михаль глядел в глаза сестры, с мольбой взирающие на него, и не верил ушам.

Наконец он не выдержал, вскочил и, распахнув дверцу экипажа, закричал:

– Лука! Пов-ворачивай! Поворачивай наз-зад! – голос его дрожал, слова путались.

– Нет! Нет! – воскликнула девушка, вцепившись в полу его колета и заставляя сесть.

Слуга успел натянуть поводья, и оба рухнули на скамью.

– О Михалек, милый, добрый, нежный Михалек… Я знала, что ты мне поверишь, но откажись от мысли сводить счеты с теми, кто сильнее нас в тысячу крат! Настоятельнице Китерии покровительствует королева, это она запустила сию страшную машину, изготовляющую блудниц, точно гравюры, для своего Эскадрона. Ей стало мало тех девиц, преданных ей телом и душой, с помощью коих она сводит с ума министров и придворных, превращает врагов в преданных друзей, губит невинных, а преступников спасает от кары. Она возжелала, чтобы ее главное оружие никогда не давало осечек. И, как известно сталь, прежде чем стать добрым клинком, проходит через руки кузнеца, так и мы должны были пройти школу мадам Монвилье. Ты не изменишь этого… Тебя схватят и замуруют в одну из стен. Единственно о чем я прошу тебя, не покидай меня… Я знаю, какое поручение дала герцогиня своему посланнику – посадить меня на судно, идущее в Испанию… Более того, чтобы самим не попасться в руки порожденного ими чудища – суда инквизиции, они замыслили сделать такой крюк. Ведь достаточно перемахнуть через Пиренеи, чтобы оказаться на месте, но они предпочли отправить меня морем. И посланником они выбрали тебя лишь за тем, что придать поездке естественный оттенок. Брат, покровитель, забирает сестру из монастыря с тем, чтобы передать ее будущей госпоже. А уж как госпожа распорядится – это монастыря и мать-настоятельницу не касается. И если вдруг кого и обвинят в сутенерстве – это тебя! Но никак не высокородную особу, которой я перепоручена.

Несколько минут Михаль не мог произнести ни слова, затем схватил сестру за локти так, словно желал встряхнуть и привести в чувства. Без отрыва он продолжал гипнотизировать ее глаза, по-прежнему черные как пропасть и расширившиеся от тревоги…

– Если все это правда… – дрожащим от волнения голосом наконец произнес он. – Если все, что ты говоришь, – правда, что же нам теперь делать? – И тотчас ответил сам: – Ехать домой, в Гощу. Ты останешься там. А я вернусь сюда и…

– Нет! Только не домой! – вскричала Мадлен. – Это опасно… Они найдут меня там, и тогда не миновать нам обоим… и нашей матушке смерти. Настоятельница отпускала меня с большим трудом – она подозревает, что я обо всем догадываюсь, и не скрывала того, что желает, чтобы смерть прибрала меня к рукам. Тебе и не представить, сколь глубоко болото, в котором они увязли! Но поделать ничего не могут – если я сгину в пути, герцогиня, верно, потребует другую девушку. Матери настоятельнице придется умертвить всех избранных пансионерок, чтобы уничтожить следы ее тайной деятельности. Моя задача – сыграть перед его величеством безупречную праведность… Возможно, подобно Орлеанской Деве, мне придется доказывать свою непорочность, олицетворяющую воспитанниц монастыря благословенной Марии… Я должна сделать невозможное, чтобы отвести все подозрения от королевы, настоятельницы, от пансиона. В противном случае, инквизиция сравняет его с землей.

– Безумие! Проклятые французы! Нехристе! – вскричал Михаль. – Как же быть? Как же быть?

– Настоятельница снабдила тебя кучей пропусков… Нам стоит добраться до Нанта. А там, на Луаре столько суден!.. Решение найдется на месте.

Михаль откинулся на скамейку и сжал руками виски.

III

. Вера в Господа против веры женщине

К вечеру следующего дня путники достигли ворот Тулузы.

Михаль предоставил городской страже пропускные бумаги, и экипаж беспрепятственно въехал в город. К их услугам была лучшая гостиница, сытный обед и постели столь мягкие, что Мадлен и не поверила сразу в существование эдакого числа перин. С необъяснимой нежностью в сердце он глядел на то, как сестра, смеясь, обнимала подушку и рассказывала, что в монастыре девушки спали на прохудившихся соломенных матрасах, от которых на утро ломило спину.

Но едва родившаяся улыбка на губах Михаля померкла. Он нахмурился и вышел.

Целую ночь молодой послушник не сомкнул глаз. Сомнения и угрызения совести душили его. Верить, или не верить Мадлен? Признать чудовищное откровение правдой – значит признать духовенство лживыми попами, способными на самые гнусные деяния. А ведь он был без пяти минут одним из них, и не мог отречься от той жизни, что выбрал себе доброй волею. Михаль и раньше слышал рассказы о чудовищном разврате, которому предавались монахи, об обмане на какой пускались, чтобы завладеть тщедушной жертвой, безгранично верившей в их праведность. Таких всегда карали, таких всегда наказывали, ибо лживая святость, порок и распутство должны быть наказаны! Но встретившись с этим лоб в лоб…

Промучившись в стенаниях до самого рассвета он наконец рухнул на постель и проспал до обеда.

А едва продрав глаза, тотчас поспешил к Мадлен, и, как будущий бенедиктинец, обрушил бурю негодования на бедную девушку, осудил в том, что та проявила слабость и, не выдержав всех невзгод, принялась хулить Господа, более того – отвергать его существование.

– Иди в ближайшую церковь и исповедуйся, – гневно бросил Михаль. – Пусть нехристям из Пруйля достанется по заслугам!

– О Михалек!.. – рыдая, взмолилась Мадлен. – Я не смогу!

Она стояла на коленях, простирая руки. Лицо бледно, а распустившиеся локоны в свете пробиравшихся сквозь окно солнечных лучей придавали вид ангела-мученика. И глаза не чернели, как угли… Точно небо после грозы, они стали как прежде, синими.

– Иди! – почти вскричал Михаль, отталкивая, едва удерживаясь от желания утешить ее. – Иди. Или я потащу тебя к исповедальне силой!

Девушке пришлось подчиниться, несмотря на все отвращение, которое она питала к святым отцам; но сказать ужасную правду она, наверное, не решилась. Михаль даже не спросил ее после об этом. Он знал, что Мадлен смолчит, со сжавшимся в тревоге сердцем внезапно осознав власть пустой формальности веры большинства, да и своей собственной, ибо настоял на своем только лишь, чтобы очистить совесть и душу после соприкосновения с пороком… Точнее сказать, он сам не знал, зачем предпринимает все эти тщетные попытки оставаться глухим к ее мольбам, в то время как все существо его разрывалось от безудержной жажды вырвать несчастную из замкнутого круга смятения и мук.

Солнце закатилось за горизонт, и они покинули город, дабы изведать достоинства руэргских дорог. Там, где кончались алые остроконечные крыши лангедокских ферм, начиналось настоящее путешествие.

Лошадь, которую будучи слишком рассеянным Михаль купил на рынке, взамен той, что пала прямо во дворе гостиницы, оказалась плохо подкованной и гораздо старше возраста, что назвал торговец. Поэтому к величайшему его негодованию вместо одной предполагаемой остановки в небольшом городке Пенн, пришлось сделать две: в придорожном трактире самого сердца Керси – он так и назывался «Сердце Керси», и неподалеку от Ла-Реоля. Кляча была вся в пене. После длительного отдыха в Бержераке дело не пошло быстрей, животное едва держалось на ногах. Из-за разлива рек экипаж с трудом пробирался по дорогам Перигора и Ангулема. А он так торопился… Торопился встретиться с нечестивицей-герцогиней, потворствующей разврату, или же услышать освобождающую душу новость, что поведанное Мадлен ложь и странный необъяснимый вымысел.