вгрызаются в его плоть, проходят насквозь,

выступая уже с противоположной стороны. Вокруг

монумента снуют какие-то тени с козлиными

головами, ему кажется, что он узнает их. Это

правительство Мочалок в полном составе пришло

поглазеть на его мучения. Они о чем-то тихо

переговариваются между собой.

Их приглушенные голоса звучат внутри него,

в них нет ни капли сочувствия.

"Боже милосердный, возьми меня, наконец, к

себе," - молит Лаврентий Петрович, но

всевышний не слышит его, зато соратники

осуждающе качают козлиными головами.

"Негоже тебе, грешник, молить о

снисхождении, - шепчет первый кум.
– Ты

должен выдержать до конца. Всевышний выбрал

тебя, как наиболее достойного, это награда."

"Могу тебе ее отдать", - возражает

Лаврентий Петрович.

"Недостоин я, недостоин...
– первый кум в

смирении наклоняет голову и теперь его не

различишь среди других козлиных голов.

"Но почему эта ужасная Ж..., -

сопротивляется из последних сил Лаврентий

Петрович, - если мне суждено принять

мученическую смерть за демократию, за народ,

хочу как Иисус. На кресте."

"У каждого Христа своя Голгофа, -

объясняет Аркаша, - ты всю жизнь был жопой."

При этом его козлиная физиономия оскаляется в

ужасной ухмылке.

"Неправда, я был секретарем

парторганизации".

"И я о том же," - подтверждает собачья

голова с наглой Аркашиной ухмылкой.

"Я же за народ, за демократию, я всегда хотел,

как лучше."

"Для себя," - поправляет его Аркаша.

– Ей богу, не корысти ради, - вопит в

отчаянии Лаврентий Петрович.

– Не богохульствуй, - раздается

громогласный голос, - не мне ты служил, Мамоне.

Мамоне, мамоне, - подхватывает козлиная

рать и начинает плясать вокруг монумента.

Лаврентий Петрович со страхом смотрит

вверх, в бездонное ночное небо. Силы оставляют

его.

Приходил в себя он долго и мучительно.

Когда, наконец, открыл глаза, вокруг стояла

удивительная тишина, ни ветерка, ни шороха травы.

– Хочешь жвачку?
– голос еле слышный,

почти бестелесый.

Лаврентий Петрович в испуге дергается. На

вершине монумента он видит полупрозрачную

белесую фигуру.

– Ты кто?

– Конь в пальто.

– Какой конь?
– Лаврентий Петрович теснее

прижимается к монументу, сердце учащенно

бьется.

– Да не пугайся, пошутил я. Если неудачно,

извини. Ангел-хранитель твой, душу сопровождать

должен. Так жвачку хочешь?

– Значит я, того?

– Того, того. Принял мученическую смерть

на монументе.

– За народ, за демократию?

– За нее самую, - соглашается ангел.
– Ну

что, полетели. Некогда мне, зарплату от выработки

платят. Приходится крутиться.

– Прямо в рай?

– Ишь шустрый какой, так тебя там и ждут. В

чистилище сначала. Там тебя допросят, а потом

решат.

– Что значит допросят?
– перед мысленным

взором Лаврентия Петровича промелькнули кадры

из многочисленных американских триллеров,

которые они любили смотреть с женой по

вечерам.
– С пристрастием?

– Зачем с пристрастием, - снисходительно

улыбнулся ангел, - у нас ничего такого себе не

позволяют. Сам все скажешь, если небесная

канцелярия чего упустила. Хотя, - он

задумался, - если грешник оказывается слишком

упертым... Слышал я о нескольких таких случаях,

ходили байки. Я сам в это не очень верю, да и давно

это было.

– А потом в рай?

– Дался тебе этот рай.

– Ну, как же...
– при одной мысли о

кипящей сковородке Лаврушу облило холодным

потом. Он непроизвольно тряхнул головой,

избавляясь от наваждения.
– Там все так красиво,

везде райские кущи, деревья с плодами, ангелы

летают, люди молодые здоровые ходят парами,

улыбаются.

Знаешь, как меня в последнее время простатит