* * *

В этот день Джон сидел дома и переписывал на вощеную доску рецепты из растрепанной толстой тетради. Сильвестр сам лично задал ему этот урок. Первый раз должно было переписать глядя в текст, второй раз – только прочитав и сразу отодвинув спасительную тетрадь, а в третий – строго по памяти. В кухне над огнем кипел-выкипал большущий двойной котел, а в нем томился сложный настой. Как раз тот, который и выписывал сейчас Джон. Багульника побеги. Лесной розмарин. Этот благоухал на всю кухню, от внешнего котла шел пар. Так, да девясила корневища, календула и мать-и-мачеха, любимая самим Гиппократом. А еще мента и плантагинис, хамомилла и лакричный корень. Мельхиор терпеливо перебирал четки, ожидая, когда можно будет вынуть внутренний котелок из кипящей воды. Процеживать остывший настой и отжимать траву на тонком сите пришлось Джону - явилась служанка госпожи Марты, и травник, наскоро благословив ученика, отправился с ней пользовать недужную. Джон аккуратно мял ложкой буро-зеленоватый вываренный жмых с белыми кусочками корней, когда в кухню вошел Сильвестр. Старый лекарь с неприязнью покосился на дощечку, сиротливо валявшуюся на столе, и с удивлением нашел, что ученик изрядно возрос в прилежании и грамотности со времен прошлой проверки. В награду ему досталась пригоршня сушеных яблочных ломтиков, мелкая монетка и разрешение на следующий день отправиться на ярмарку, чтобы истратить капитал по собственному усмотрению. Травник, узнав о том, сиял, будто сам сподобился похвалы Сильвестра. Джон был настолько ошарашен собственным успехом, что испросил у Мельхиора позволения пойти в церковь и поклониться Приснодеве. Ясно, что без Ее милостивой помощи дело не обошлось.

В церкви, перед статуей Джон долго стоял на коленях и шепотом жарко благодарил Марию за все милости, оказанные ему, глупому и непутевому. Молился торопливым шепотком, путаясь в окончаниях и внезапно забывая знакомые слова, отчаянно желая хоть тенью, хоть краешком услышать тот невесомый и ласковый голос: «Джон, я тоже люблю тебя». Пахло воском от горящих свечей, сырой шерстью, холодным камнем, алтеей и мятными лепешечками от кашля, какие делали в аптеке. Где-то высоко над головой парили добрые ангелы, под самым расписным куполом, легко и свободно. Отец Альбер, торопясь мимо, остановился, с улыбкой возложил твердую сухую ладонь на голову отрока и прочел над ним благословение. Джон с искренней радостью поцеловал руку, благословившую его, и решил про себя, что нельзя же требовать от жизни слишком многого. В конце концов, кто он такой, чтобы Приснодева лично изволила говорить с ним, все же она Владычица и Заступница нам, довольно и того, что мы не остаемся без ее теплой защиты и поддержки. А завтра можно будет сбегать на рынок и купить орехов или сладких пирожков, целых две штуки. Или еще какой-нибудь глупой радости.

 * * *

Ночью абсолютно глухая ватная тишина за окном вдруг взорвалась колокольным звоном, криками, беготней, кто-то отчаянно стучал в аптеку, куда-то спешно собирался встревоженный Мельхиор, все это странным образом вплеталось в длинные и путаные сны. По коридорам расхаживал отец Николай, приказывал Джону немедленно вернуться в обитель святого Михаила, но туда не хотелось больше всего на свете. Зачем-то открывалась и закрывалась дверь, Мельхиор вернулся, что-то искал, потом ушел, шепнув «спи». Где-то рядом текла вода, и олень шел ее пить, только около воды проносились серые тени, оттого вода была недоступна, делалась уже не водой, а песком, песок засасывал, и чем напряженнее Джон всматривался в темноту, чтобы различить место, где тени не успели побывать, тем быстрее все вокруг погружалось в сумрак.

глава 24

В холодном воздухе резко пахло гарью, Мельхиор, серый, сгорбленный и усталый, рассказывал Сильвестру, что трупов, к счастью, нет. Всех спасла старуха-служанка, вовремя забила тревогу. Агриппину удалось вытащить раньше, чем обрушился коридор, на соседние дома пламя не перекинулось, спасибо святому Николаю (Джон вздрогнул), ну конечно, есть обожженные, и тряпки с мазью очень пригодились. Надо еще будет, довольно сильно пострадали трое из дома Фридрика, там уже стены начали тлеть. Мельхиор, собственно, для того и вернулся, чтобы приготовить повязки на смену. О деньгах Фридрик сказал, что лично придет к вам.

Оказалось, что не все так страшно. Полностью выгорела кухня и спальня, немало вещей оказались попорченными жаром, вонь пожарища, потеки воды, обугленные балки, но в целом дом не слишком пострадал, и на половине дочери и зятя вполне можно было жить. В Скарбо считали, что вдова Герхарда легко отделалась. Через три часа госпожа Агриппина внезапно оступилась и тяжело рухнула на пол, лицо ее налилось темной багровой кровью, глаза закатились, руки зашарили по половицам, излилась моча. Дочь и служанка бросились поднимать ее, как уж сумели перенесли на кровать и побежали в аптеку. Когда Сильвестр пришел, тоже скоро, почти бегом, Агриппина криво и отчаянно улыбалась ему половиной рта, в глазах плескался ужас и стыд. Сильвестр велел ей открыть рот и показать язык, почти не взглянул на него и резко распорядился принести мокрые полотенца.Сам обложил ими голову больной, прицыкнул на рыдающих домочадцев и велел женщинам срезать с отяжелевшей и враз подурневшей Агриппины все шнуровки и душные одежды, обмыть теплой водой, по возможности, не тревожа, а также положить в ноги завернутые в полотно фляги с кипятком. Агриппина лежала неподвижно, по щеке ее текла мутная слезка.

«Мало нам горя, мало убытка, так еще и мамочка вот при смерти», - всхлипывала дочка, а зять только молча скрежетал зубами и теребил кисточку на поясе. «Не глупи, дитя, Бог милостив, глядишь, обойдется, - буркнул Сильвестр. – От вас теперь все зависит. Смотрите, чтобы в доме было тихо и покойно, я пришлю питье, будете поить строго как должно, и Мельхиор еще придет. Авось выкарабкаемся. Сама-то ты жить хочешь? Не приспела пора еще? – глянул он на Агриппину. Та жалко попыталась улыбнуться, поводила глазами вправо-влево – мол нет, не пора. – Ну вот, - ухмыльнулся лекарь, - значит, все остальное в Его воле и наших руках».

 * * *

В котелочке, остывая, упревали корни пиона. Джон терпеливо растирал можжевельник и лавр, и рассеянно вспоминал, как рассыпалась по траве жирная черная земля, как отец Инна рассекал безобразные клубки, похожие на сплетенных змей, как весело было летом. От радости и праздника не осталось ни следа. Более того, тяжелый сон все еще постанывал где-то в голове, горло слегка саднило и, судя по всему, начинался озноб. Про Агриппину он узнал раньше, чем весь город, и потому, когда потянулись слухи, Джон не ловил их, по обыкновению, а от души желал, чтобы все сплетницы, сколько их есть, провалились в ад, к сковородкам и чертям. Добрая тетка Агриппина лежала сырой колодой, помочь ей может только молитва и труд, в том числе труд аптекарева ученика, отнюдь не забывшего, как появлялись из сундука чудесные дары, пропахшие полынью и пижмой, как ласково женские руки гладили его по рыжеватым вихрам, успокаивая и утешая. Да какая же она ведьма, у кого язык повернулся так ее назвать? Джон тер и тер пестиком по ступке, от души умоляя Господа благословить его работу и сделать мазь воистину чудодейственной. Мельхиор, после бессонной ночи, по благословению Сильвестра, прилегший было отдохнуть, поднялся, забрал у мальчика ступку и ловко вмешал в пахучую смесь должное количество масла. Теперь с этой мазью нужно будет отправиться в дом Герхарда и втирать, втирать ее в бессильное тело несчастной вдовы. Не хотелось покидать теплую кухню, родную и уютную, напоенную запахами добрых трав, но деваться некуда, самые мысли эти Мельхиор откинул, как неудачные и неуместные искушения, и вышел из аптеки. Перед обгорелым домом Агриппины уже не толпились зеваки, но пара нищих неохотно отошла от крыльца, видимо, надеялись на любопытных, чтоб рассказать, как дела обстоят, заодно и подзаработать.

 * * *

В доме, враз нежилом, затоптанном и остывшем, стоял кислый холодный запах горелого, монах прошел туда, где лежала на широкой кровати несчастная вдова. В комнатушке было жарко натоплено, Агриппина с трудом скосила глаза на пришедшего, попыталась что-то сказать, дернула уголком непослушного рта. Опять беззвучно заплакала. Мельхиор устало кивнул домочадцам, пододвинул невысокую скамеечку, растер покрасневшие и озябшие ладони, пути-то от аптеки всего ничего, но касаться больного надлежит теплыми руками. Вдова лежала перед ним большая, плотская, в чем-то отталкивающая. Она была как поверженная башня, как молнией сраженная смоковница, в недрах ее шипели змеи, разбитое тело Агриппины молча вопило о помощи, хотело властвовать. Мельхиор достал плошку с мазью и откинув одеяло, стал растирать белую неподвижную ногу от бедра к стопе. Дочь и служанка стояли поодаль, не сводя внимательных глаз с молодого монаха, зорко сторожа каждое его движение. «Смотрите, - пробормотал Мельхиор, - смотрите и делайте потом так же». Усердно разглаживая скованную параличом плоть, травник старался не думать ни о чем, кроме одного: вот перед ним лежит Божья тварь, живая душа, которая боится смерти и более всего сейчас нуждается в милосердии Отца Небесного. И потому как в одночасье Агриппина лишилась всего, даже свободы самостоятельно двинуть рукой или ногой, зависит она сейчас от милосердия всех собравшихся, и даже от его, горе-лекаря, толики милосердия, ибо все, что она теперь может сделать сама, - это тихо поплакать. В этот момент Мельхиор по-детски, от всего сердца почувствовал, что Агриппина, чужая в городе, страдающая всю жизнь от этой скрытой ненависти, скопившая на сердце шрамы от соседских обид, эта самая Агриппина тоже есть Христос. И в тот же самый миг руки Мельхиора нащупали, увидели кончиками пальцев, ладонями, всей кожей, как тяжелая неотступная нелюбовь скапливается внутри слабой дышащей человеческой плоти, как застывает она плотным злым комом, отравляя и створаживая кровь, губя сердце, как трудно потом преодолеть чужие недобрые слова и поступки, раз навсегда принятые в душу. «Господи, - взмолился травник, - как же Ты нас таких выдерживаешь?»