* * *

Валентин Фальстерн, младший сын барона Генриха Фальстерна, избравший для себя монашескую долю, выдержал годовое послушание в родительском доме. Вскоре после того он был отправлен домом Трифиллием в университет, где получил отличное богословское образование. По окончании университета баронов сын принял постриг под именем брата Мартина. Его запомнили как брата Мартина Галлуса, и память эта была недоброй.

глава 19

Декабрь в этом году был сумрачен и невнятен. После суровых холодов ноября внезапно подул ознобный влажный ветер, и зима съежилась, поплыла, отступив и обернувшись бесконечным безвременьем. Только толстые белые свечи и пучки остролиста на дверях напоминали об Адвенте. Ни пушистых сливочных сугробов на крышах домов, ни искрящегося под солнцем снега, ни румяных детей, сбивающих палками звонкие сосульки – непривычно студеный ноябрь внезапно разрешился чахоточной слякотью. Солнце не показывалось неделями. Серые безрадостные облака нависали над серым городом, порой холодало, но тут же таяло вновь. Порой на пожухлую бурую траву падала мерзкая морось, старики качали головами и пророчили тяжелую весну. Джон, не видя солнышка, приуныл и пал духом, Мельхиор ободрял его как мог, но вскоре начались повальные простуды, а за ними и первые похороны. Смерть, опытный садовник, заботливо прореживал Скарбо, старухи в церкви крестились и скорбно поджимали губы, когда отец Альберт называл имя еще одного заболевшего прихожанина. Как никогда стали внятны Джону простые слова «молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей». Час смерти был тут, совсем рядом. Женщины судачили о том, кому из заболевших суждено встать, а кто уже не поднимется никогда. По всему выходило, что гнилая и влажная зима приуготовит обильную жатву для лихорадок и весенних немощей. Аптекари работали не покладая рук, Джон смешивал и растирал, готовил мази и лекарственные сборы наравне со старшими, и даже строгий Сильвестр не находил к чему придраться, а однажды при Мельхиоре и городском враче похвалил Джона, назвав его дельным малым. В любое иное время он бы преисполнился гордости, но бессолнечные дни шевелились глухой пеленой и гасили все, что могло бы порадовать. Уныние плотно навалилось на город, и деваться от него было некуда. В сыром и холодном тумане колокола на ратуше и церкви звучали глуховато и надтреснуто. Даже предрождественские проповеди отца Альберта не согревали душу, а лишь еще больше напоминали, в какой неуютный мир готовился пожаловать Младенец. Госпожа Агриппина больше не показывалась рядом с аптекой, и это непонятным образом и успокаивало, и уязвляло. По ночам выли и лаяли собаки, то ли чуяли волков, то ли предвещали новых покойников. Однажды, уже совсем под Рождество, Готлиб приехал с черной повязкой на рукаве и невеселыми вестями. В обители преставился отец Инна, видимо, даже смерть была к садовнику милосердна – он умер на рассвете, простившись со всеми, а перед смертным вздохом улыбнулся, как дитя при виде матери. Сильвестр отправился на похороны, а вернувшись, отмалчивался, раздраженно махал рукой, но Мельхиор видел, как горько было его учителю хоронить своего заклятого друга-соперника, как постарел и осунулся Сильвестр, будто взяв на себя груз забот и тревог, сброшенный Мангельвурцером. Джон ничего этого не замечал. Он рыдал ночи напролет и не мог утешиться, а днем слезы сами катились из глаз, стоило только вспомнить детскую улыбку гарденария. Мельхиор тщетно пытался унимать его безоглядную скорбь, старый аптекарь пару раз прикрикнул на ученика, все напрасно. Горе перехлестывало, ни по одному человеку в жизни так не убивался Джон, как по веселому садовнику Инне, которого не спасли ни Иона, ни Сильвестр, ни даже Господь Бог. На Рождественской службе Джон, увидев золотую розу в руках девы Марии, чуть не в голос расплакался прямо в храме. Мельхиор обнял его и, повинуясь бешеному взгляду Сильвестра, вывел из переполненной церкви и отправился вместе с мальчиком домой. В аптеке Мельхиор напоил ученика валерианой и сидел рядом, гладя его по растрепанным рыжим волосам, пока Джон не заснул, уткнувшись ему в колени и всхлипывая даже во сне. Сильвестр, вернувшийся под утро, не сказал худого слова, лишь отправил обоих на утреннюю мессу.

 * * *

Когда они выходили из церкви, вдруг выглянуло солнце, пронизало пыльные витражи, озарило все вокруг мимолетным свечением. Джон шел, зябко кутаясь в теплый плащ, держась за руку Мельхиора, почти не видя дороги за пеленой слез, и вдруг замер. Вокруг него легко и переливчато звенела, накатывала волнами река птичьего щебета, в зимнем холодном воздухе задорно и нежно перекликались десятки ликующих голосков. На кусте сирени у входа в церковь теснилась и перепархивала огромная стая воробьев. Малые птахи, распушившиеся в потоке белого света, самозабвенно чирикали, когда замолкал один, тут же начинали другие, а хрустальное шелковистое пение не смолкало, струилось, окутывало, как ангельский покров. Куст с воробьями сиял в зимнем рождественском солнце, и тогда Джон поверил, что Инна в раю.

 * * *

Прошла еще неделя, прежде чем зима вступила в свои права. На исстрадавшуюся землю, замерзшую и заскорузлую, пал милосердный снежный покров, кончилось сырое и мутное время, господин январь вошел в Скарбо, как подобало зимнему месяцу, горожане, охавшие и недовольные затянувшимся ноябрем, благословляли его приход. Метель мела несколько дней кряду, вмиг выросли сугробы, а после ударил мороз, прихватил горы снега, уплотнил их и осадил, и вскоре гнилая распутица сменилась твердым устоявшимся зимним путем. Ночью Джон проснулся от холода. За ставнями сияла чистая, морозная ночь, небо, черное и звонкое, озарялось бестрепетно-серебряной луной, звезды остро сияли в январской ночи. Протянешь руку, тихо отомкнешь замок, засов отодвинется бесшумно, цепочка не брякнет. Не надо фонаря, не надо свечи. В сиянии луны четко вырисовывались крыши и шпили Скарбо, по улицам неслись тени, мелькали неуловимо, как псы в темноте, длинные вытянутые, полные недоброго веселья. Ноги нестерпимо горели, будто и впрямь постоял босиком на обледеневшем крыльце. От окна тянуло свежим и пьяным запахом зимы, горло чуть саднило, неужели успел простыть? Там, за ставнями, менялся и разворачивался новый, потаенный мир, зимние ангелы пролетали по ясному полночному небосводу. Если замереть и вслушаться, проникнуть в краткую паузу между спокойным дыханием спящего Мельхиора, услышишь, как звенят на морозе церковные колокола, как потрескивают мерзлые ветви ежевики в лесу под осторожными легкими шагами, как еле слышно окликает его с небес добрый голос: «Джон, Джон, ты не забыл меня?» Джон поднялся и тенью выскользнул за дверь, никто в доме и не проснулся. Холодный каменный пол целовал босые ступни, в темноте знакомая кухня казалась огромной, чужой и странной. Оробев, мальчик глотнул обжигающе ледяной воды из ведра и поспешил назад, в смутное тепло их общей с учителем комнаты. Всего-то вышел на кухню, попил водички - наутро он и сам не мог понять, почему так колотилось сердце, когда он ночью скользил по коридору аптеки, как ловкая лесная тень.

глава 20

Днем начались свои заботы и радости, Сильвестр велел одеться потеплее и выгнал его к пекарю за хлебом, велев потом зайти на базар, посмотреть, почем просят за мед и молоко. На базаре Джону мигом нашлось о чем перемолвится с парой знакомых теток, а у телеги веселые крестьяне вылупились на балагура, тот сыпал шутками и ловко подбрасывал в воздух гусиные яйца. Неподалеку на снегу валялась пустая скорлупа и пестрела пара желтых клякс – то ли ловкач осрамился, то ли какой олух решил повторить его трюк. Мальчишки с воплями мчались куда-то, Джон украдкой вздохнул – по снегу-то побегать, да еще вперегонки – но одернул себя. Он уже не малец, каким был еще летом. Вырос, вытянулся, даром что ли его отец Сильвестр и Мельхиор на ум наставляют? Расспросив о ценах на молоко, поглазев вволю на ловкого бродягу, Джон угодил в руки бойкой служанке из трактира. Та заставила в сотый раз пересказать историю о розе на могиле святого монаха-садовника, а за это подарила ему кусок сухой сладкой коврижки. Тут же рядом объявился Заглотыш, пришлось делиться, тот за щедрость решил повеселить друга историей о каких-то приезжих купцах и драке, разгоревшейся вчера между ворами и нищими. Торговки неодобрительно качали головой, им не нравилась дружба аптекарского ученика и голодранца-попрошайки. Коврижка кончилась, а история не подошла и к середине. Только тут Джон сообразил, что проболтался на улице втрое против положенного. Он бросил Заглотыша и помчался домой, лихорадочно пытаясь сообразить, что бы такое соврать, чтоб не слишком влетело.

 * * *

Беспокоился Джон напрасно – никто и не заметил его долгой отлучки. В аптеке царили беспорядок, суета и оживление. У Сильвестра что-то бурно обсуждали, рокотал бас старого аптекаря, чьи-то голоса не то возражали, не то уговаривали, понять было невозможно - все говорили на каком-то странном наречии, да еще перебивали друг друга. Иной раз из общего потока Джон выхватывал смутно знакомые слова, но не больше. Мельхиор стоял за аптечной конторкой, уткнувшись в реестр, и выписывал из тетрадей на грифельную дощечку какие-то цифры. Он попросту отмахнулся от робких оправданий ученика и велел выполоскать и перетереть банки, снятые с верхних полок в кухне и составленные прямо на пол. Грешник облегченно перекрестился (спасибо, Святая Дева, выручила!) и прилежно занялся знакомым делом. Через некоторое время заглянул Сильвестр, коротко спросил: «Ну, сколько, если скромненько?» — услышав ответ, крякнул, хмыкнул, коротко кивнул и опять скрылся у себя. Банки были в сальной копоти, поработать над ними пришлось на совесть. Джон пошел в кухню сменить остывшую грязную воду, столкнулся в коридоре с незнакомыми важными господами и от неожиданности чуть не выронил миску. Жирная мутная водица чудом не плеснула на кафтан гостя. «Твой слуга, Бартоломей? Или внук?» - учтиво осведомился господин. «Мой ученик, Иоанн, — мрачно отозвался Сильвестр, метнув на растяпу испепеляющий взгляд. – И внук, и слуга, и кара Господня за наши грехи!» Джон, ни жив, ни мертв, вжался в стену и подождал, пока почтенные господа пройдут мимо. Быть Господней карой для отца Сильвестра оказалось неожиданно обидно. Проводив посетителей, травник и врач удалились в келью с выписками Мельхиора и целой охапкой реестров, а Джон угрюмо домыл банки и вытер их ветхой тряпицей. Здорово хотелось есть, но об обеде, похоже, сегодня никто и не вспоминал. Наконец, Мельхиор вышел и, ласково взъерошив Джону рыжие волосы, велел подготовиться – завтра аптека должна сиять, придут важные гости, очень издалека. А потом, после того, как дела завершатся, будет угощение. Уж таков обычай у купцов. «А что вообще происходит, отец Мельхиор?» — робко спросил Джон. Оказалось, что в Скарбо проездом объявились италийские купцы, соотечественники и старинные знакомцы Сильвестра. Уже несколько раз они специально заезжали в город, и всякий раз, с благословения дома Трифиллия, старый Сильвестр пополнял запасы аптеки редкими и необходимыми для лекарей товарами, тем более, что по дружбе купцы уступали им пряности, самоцветы и кое-что сверх того с изрядной скидкой. Договор уже, в общем, заключен и заранее одобрен аббатом, сумма закупки установлена, да, в общем, тебе не важно. А важно, Джон, чтоб все завтра сверкало, и ты не пропадал Бог весть где, сегодня-то уж ладно, хотя твое счастье, что Сильвестр тебя не хватился. (Уши у Джона заполыхали багровым). Вот банки ты нынче вымыл на совесть, умница! Ну давай, что ли, помолясь, на стол накрывать, припозднились мы сегодня!

 * * *

На следующий день в аптеку пришли принаряженные купцы, принесли с собой несметные сокровища. Джон застенчиво маячил в углу, молясь, чтоб на него не обратили внимания и не выгнали вон из кухни, и пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. На стол составили деревянные объемистые шкатулки. Купцы, смуглые, степенные и темноглазые, подходили к камину, протягивали к огню озябшие руки в перстнях, перекидывались шутками и замечаниями, цокали языком. Джон смотрел на них, как на богов. Меж собой и с Сильвестром они говорили на своем певучем скором языке, Сильвестра называли Бартоломеем. Эти люди плавали через бурные моря, познали бесчисленные опасности и были свидетелями тысяч Божьих чудес. И ему, ничтожному, было позволено стоять с ними рядом, как будто он ровня им, будто сделан из той же плоти и крови. Внезапно Сильвестр заметил Джона и велел приблизиться, положил руку ему на плечо, что-то проговорил, кивнув на мальчика. Купцы одобрительно засмеялись, закивали, один из них, самый старый, почти ровесник Сильвестру, потрепал Джона по щеке и распахнул перед ним деревянную шкатулку, затем еще одну, и еще. Ученик аптекаря подумал, что земля сейчас выскользнет у него из-под ног.

В плоских деревянных ящичках таились винные гранаты; прозрачный горный хрусталь, ощетинившийся изнутри золотыми стрелами; невидный и некрасивый, но бесценный безоаров камень; мешочки пряностей; специальные запаянные склянки с ароматными маслами; комки остро пахнущей восточной смолы; красные небольшие рубины и жемчужины грубой, причудливой формы; клыки и когти каких-то небывалых животных, а в кисетах плотной кожи покоились засушенные рыбы и странные корешки. Один из купцов извлек из глубины шкатулки небольшую черную коробочку, достал крохотное зернышко ароматной смолки, присыпанное мелкой белой мукой, и неожиданно сунул мальчику под нос. Джон испуганно отшатнулся, купцы снова захохотали, одуряющий торжественный запах сводил с ума, как будто все церкви горнего Иерусалима одновременно распахнулись перед ним. Дух захватило от сладкого ужаса и восторга. Никогда еще он не нюхал ладан так близко, а уж видел его и точно впервые. «Ну, - проворчал учитель, - пора и делом заняться. Ступай-ка, хватит с тебя чудес». Джон с трудом оторвал жадный полубезумный взгляд от немыслимых диковин и роскошества, с трудом сглотнул и, отойдя от стола, низко поклонился Сильвестру.

Весь остаток дня Джон изнывал от жгучего недовольства собой и отчаянной надежды. Возьмут его вечером или нет? Что, в самом деле, он, недостойный, о себе возомнил, зачем там, на благодарственном ужине, никчемный дурак? Но втайне Джон умолял Пресвятую Деву и доброго Христофора, чуткого к детским просьбам, чтобы ему позволили хотя бы в уголке посидеть, пока купцы-мореходы будут угощаться после заключения сделки. На всякий случай, без нужды на глаза Сильвестру показываться не стоило – тот мог в любой миг прогневаться, и тогда уж точно ничего хорошего не будет. Ближе к вечеру Мельхиор окинул его критическим взглядом и велел умыться и переодеться, чтоб не щеголять сальными пятнами. И вообще давно пора устроить стирку. Джон просиял и опрометью бросился переодеваться в парадное.