Сгибая и разгибая в коленях тяжелые безответные ноги, чуть встряхивая, гладя и согревая в ладонях дряблые предплечья, жирные от мази, Мельхиор повторял про себя венчик милосердия, ритмично накручивал виток за витком знакомые с детства слова, пока не набрел ладонями на некую темную реку, катящуюся по бессильному телу в тяжелом ритме сердцебиения. С этого мгновения Мельхиор не помнил уже почти ничего. В бесконечном терпении он следовал за молитвой, пульсацией крови, не обращая внимания ни на усталость, ни на тяжелую одурь этого дня, но тут его смяла, подгребла под себя сила совсем иная, холодная и темная. Молитвенная нить, задающая ритм и смысл всему действию, разорвалась, скомкалась, он вдруг как-то позабыл, что за слово должно быть следующим, а потом и вовсе потерял рассудок, помнил только ощущение огромного могущества, проходящего через него, но к нему не имеющее ни малейшего отношения. Агриппина больше не плакала, ее поглотила темная река, собственно, именно она-то и была средоточием телесной жизни Агриппины, именно ее и требовалось очистить, разогреть и растормошить мерными и сильными движениями, чтобы она смогла вымыть и вынести все наносное, ненужное. Ничего, кроме этой реки не имело значения, прервать ее нервный, сумасшедший ритм было немыслимо, руки лекаря яростно работали так, будто были осведомленнее его самого, отдельно от души, но не механически, а словно в них непостижимым образом влилось некое знание, древнейшее, чем то, что преподал ему старый Сильвестр. И знание было недобрым. Остановился Мельхиор только когда наваждение оставило его так же внезапно, как и захватило. Что и как он делал, уже не помнил. Сколько прошло времени – не знал. Кажется, много, потому что дрова в небольшой печке успели прогореть, и служанка пихала в пространство, полное жара и углей, новое расколотое полешко, дочка ушла, очевидно, последовав благому примеру трудолюбивого лекаря. Но почему же он так устал? И почему чувствует себя, как исчерпаный колодец, у которого внутри только скверна, муть и тинистая поросль на камнях? Мельхиор встал, Агриппина улыбнулась ему краешком губ, служанка выслушала его последние наставления – держать в тепле, ни в коем случае не тревожить и выполнять все назначения Сильвестра неукоснительно.

 * * *

Выйдя из дома Агриппины, травник отправился к отцу Сильвестру и себе же не веря, стыдясь, рассказал, как заснул или что-то вроде того прямо во время врачебной своей работы, и сам не понял, что и как делал. Как будто какая сила его захватила и вела, и непохоже, чтобы благая. Кажется, вреда он госпоже Агриппине причинить не успел, но и польза сомнительная от такой практики. Что же я за слуга Христов, если меня так легко победить? И что теперь делать, как очищаться – непонятно. Изгаженный теперь весь изнутри, как... девица непотребная... И учитель... из послушания я туда пойду, конечно, коли надо будет. Но мне страшно.

Сильвестр невесело хмыкнул, велел тщательно подготовиться и завтра же с утра пойти исповедаться, даже лучше, если в монастырь, но ненадолго, потому как работы много. Ну а пока умойся-ка, да руки ополосни потщательнее, да не бери на себя больше, чем можешь и должен. Весь вечер Мельхиор был сосредоточен, повторял про себя покаянный псалом, и всякий раз, взывая «многократно омой меня», вздыхал. Сильвестр запретил Джону мешать человеку беседовать с Господом, а то бы Мельхиор и раньше узнал, что какие-то пьяницы устроили драку прямо под окном Агриппины, а еще к крыльцу кто-то привязал дохлую кошку. Милосердие в Скарбо было в чести, но не по отношению к ведьме, отмеченной Божьей немилостью.

* * *

Через три дня, не выдержав молчаливого неодобрения города, зять пришел в аптеку и долго о чем-то говорил с Сильвестром. Они вдвоем уходили, потом Сильвестр шепотом бранился по-нездешнему, а на удивленный взгляд Джона резко замолчал и вдруг совершенно неожиданно выдохнул «как дети малые, как звери несмысленные, не ведают, что творят!». Спустя немногое время зять Агриппины, наскоро распродав кое-какое имущество, увез жену и тещу в город, откуда был родом, Агриппина была в полубесчувствии, всякому было ясно: живую не довезут. Дом продавать не стали – то ли дельного покупателя не нашлось, то ли решили не торопиться, а иные говорили, что полумертвая Агриппина рыдала навзрыд до тех пор, пока зятюшка именем Христа Бога нашего не поклялся ей не совершать торгов. Говорили, отъезд был затеян для того, чтобы можно было похоронить покойницу в освященной земле и не караулить потом могилу, а то бы не миновать позора и осквернения. Да может, отец Альберт бы и отпевать не стал.

 * * *

Без тетки Агриппины в Скарбо не стало легче. Про нее еще некоторое время судачили, прикидывали, как оно пойдет на новом месте, да устроятся ли еще, сходились в одном – поделом ей, греховоднице, людей-то обманешь, а Бога - никогда. Но все ж таки Джон жалел ее, поминал в молитвах, а потом как-то сами собой завертелись такие дела, что стало не до Агриппины. Однажды до смерти перепуганный Заглотыш шепотом признался приятелю, что мельком видел Фила. Тот промелькнул в каком-то окне, или в дальнем переулке, Заглотыш бы его не признал, кабы не Филова ухмылка. Джон так и не понял, переспросил – что это, мол, за убивец-страховидла, если такого ужасу нагнал на повидавшего виды приятеля. Заглотыш странно взглянул и пояснил: да тот малец, горбатый, что пропал тогда. Он все с этой твоей колдовкой шарился, вроде тебя дурак был, а потом сгинул. Правильно ее пожгли, ой, мало только! Джон вспыхнул и хотел было съездить Заглотышу по уху, да тот неожиданно ловко отпрянул и запустил в Джона камнем. Они не разговаривали почти три дня, потом не выдержали, помирились, но об Агриппине больше не поминали.

глава 25

Как-то раз по дороге к пекарю Джону встретились двое, парень и девица, оба по виду не нищие, одетые чисто и добротно. Они подошли к ученику аптекаря и молча остановились рядом с ним. Тот здорово струхнул, стиснул в кулаке свою мелкую денежку, уже прикинул, не закричать ли, не воры ли это, но девица внезапно улыбнулась и взглянула Джону в глаза. Зубы у нее были мелкие и острые, а потом нахалка протянула руку и коснулась его рыжеватых вихров. Девкин ухажер стоял рядом с ней и не произносил ни слова, а девка, улыбнувшись еще раз, вдруг сказала: «Пошли с нами, меньшой братик, ты такой же!». Джон вывернулся из-под ее руки и бросился в хлебную лавку со всех ног, как в укрытие. На обратном пути, чуть успокоив расходившееся сердце, он озирался, робея и надеясь, но никого больше не увидел, а еще через пару дней и сам бы не смог сказать, не приснилась ли ему странная парочка. Долго еще, даже против собственной воли, Джон вспоминал, как девичья рука с обкусанными ногтями касается его волос и лба, как весело ухмылялся незнакомый взрослый парень, вспоминал и краснел, сам не понимая отчего. Никто и никогда еще не называл его меньшим братиком. Никто и никогда не говорил, как человек одной с ним крови и тайны. Почему-то рассказать об этой встрече или сне он не смог бы никому, особенно Мельхиору, это было странно, постыдно и пленительно.

А в аптеке готовились, совсем скоро должны были приехать визитаторы, и потому следовало бы подумать, как их встретить, что за вопросы могут быть предложены, да и вообще невесело было, и старый Сильвестр, уж на что твердый орешек, а молился ежевечерне, чтобы Господь упас их от строгой проверки и «соглядатаи» отъехали бы ни с чем.

* * *

В феврале холода унялись, город подобрался и готовился к посту, а до того - к карнавалу. Праздник должен был пройти весело, но чинно, как и подобает городскому увеселению. Похоже, готовились к нему все, даже Заглотыш под большим секретом сообщал приятелю, как нищие выстроятся в колонну и пройдут по площади, все, сколько их ни есть. Хьюго будет навроде как король, в золотой короне и бархатном плаще, а в королевы на сей год собираются нарядить Агнесску, его родную сеструху. Белокурую Агнессу Джон пару раз видел, она и вправду была красавицей, кабы не вечно чумазое личико и не грубо подмалеванные глаза и губки. Промышляла Заглотышева сестренка в той части города, куда Джону был путь заказан. Давясь от смеха, брат королевы рассказал, какую шутку решил отмочить Хьюго на этом каранавале: король и королева нищих будут сами раздавать милостыню. Швырять в народ мелкие монетки, а монетки эти будут... да ну, не скажу, а то секрета на получится. Джон не понимал, откуда это у нищего Хьюго всамделишная золотая корона, да еще и с рубинами, и чем это нищие будут оделять толпу, но спрашивать не стал. Заглотыш и так важничал сверх всякой меры, кроме того, кто их, нищих, разберет, может, на самом-то деле они и вовсе не нищие никакие, а богачи богатские, просто золото свое прячут, как гномы под землей. Только выставишь себя лишний раз дураком, чего не хватало. Но слухи о карнавале Джон ловил и собирал. Само слово "карнавал" щекотало язык, будоражило не хуже чем Антониевы россказни про тигерусов и мантикору. Одно только пугало: а вдруг карнавал - совсем не то место, куда должно ходить монастырскому ученику, а потому никуда его не отпустят? У отца Николая они и слова такого не слыхали. За неделю до праздника весь город гудел, готовился, только в аптеке будто и не замечали ни общего оживления, ни шушуканья. Джон просто изнывал от желания и надежды. К Сильвестру соваться было совсем боязно, и потому, набравшись смелости, как-то вечером перед тем как уснуть, он подобрался к Мельхиору, чтобы спросить уж напрямик. Мельхиор, выслушав сбивчивый Джонов рассказ о чудном чуде "карнавале", хмыкнул и заметил: "Да глупости это, малыш, глупости и суета. Но чего ж, сходи, коли желаешь, поглазей. Но уж будь любезен, чтобы после процессии мигом вернулся, а то потом всякое начнется, да и Сильвестр не похвалит". Джон мигом успокоился и с того момента бегал, мурлыкая себе под нос песенку, какую то и дело наигрывали музыканты на базаре, развеселую плясовую. "Скоро-скоро, очень скоро у нас будет карнавал", - и с этой песенкой быстрее бежалось по обледеневшим улицам, чище мылись полы, легче перетирались неподатливые корешки, даже злющие луковицы веселее превращались в кашицу, а после в мазь.

* * *

В канун карнавала Джон ворочался с боку на бок, не в силах заснуть, а ночью все просыпался от ужаса - не прозевал ли он свое счастье. Наряжаться пришлось недолго, собрался да подпоясался, да Мельхиор сунул ему пару ломтей хлеба с мясом и монетку для праздника. Базарная площадь оказалась запружена народом - крестьяне, их жены и дети, подмастерья, побродяжки, стражники, веселые девки, уже поддатые парни. На карнавал в Скарбо сходились из соседних селений - еще бы, есть на что поглазеть. Вовсю торговали орехами, семечками, мелкими пирожками и горячим питьем. Чистая публика сидела у окошек на вторых этажах, заранее выкупив это право у хозяев домишек. Раз-два в год жилье с видом на рынок стоило недешево. Джон где ужом ввинчиваясь меж людьми, где пихаясь, но сумел таки пробраться почти в первый ряд. Пару раз ему съездили по шее, и то беззлобно, больше для порядка. Кругом галдели, судачили, грызли орехи и перебрасывались шуточками, чье-то дитя в сотый раз тянуло "ну ма-а-а-ам, ну скоро?", парни пытались заигрывать с девушками, Джона притиснули к какому-то дяде, дядя потел, чесался и кисло пах овчиной и пивом. Монетку аптекарский ученик сунул в колпак, а хлеб с мясом, чуть подумав, сжевал прямо тут. Пожалуй, еще года два назад он бы и не поверил, что есть на свете такая прорва людей, да и вообще мир окажется таким огромным.