— Уж если надумаю, сам выберу.

— Ты у нас такой. Шибко самостоятельный, — зацепил Алик.

Без стука распахнулась дверь, и в черном проеме эффектно замерла яркая пышная жизнерадостная еврейская красотка Соня.

— Ты что, совсем с ума стронулась? — ужасным голосом закричала Роза. — Время не знаешь, какое? Ограбят, изнасилуют, что тогда делать будешь?

— Расслаблюсь и буду получать удовольствие, — репликой из анекдота ответила Соня и осторожно сняла шляпу с широкими гнутыми полями. — Пожрать есть чего?

— Саня, ты макароны все съел? — спросила Роза.

— Да что ты, там — на роту.

— Разожги керогаз и разогрей макароны.

— Мерси. — Соня повесила пальто, взбила волосы и уселась за стол.

— Чего же тогда на стул плюхнулась?

— С интересным мужчиной хочу посидеть. — Соня повела огненным глазом, улыбнулась, показав идеальные зубы.

Розу осенило:

— А что? Бери ее, Саня, пока не изнасиловали.

— Куда это Саня должен меня взять? — надменно полюбопытствовала Соня.

— Замуж, — ответил Александр.

— Так я за тебя и пошла! Мне муж нужен интеллигентный и состоятельный. А ты со своими жуликами совсем огрубел. И что ты можешь мне в этой жизни предложить, кроме пистолета под мышкой? — Наглая Сонька встала и двинулась к кастрюле с макаронами. Но на пути ее перехватил Алик, поднял, закрутил, умело обжимая при этом.

— Пусти, дурак, — для проформы потребовала Соня, для проформы же и отбиваясь. Алик поставил ее на пол.

— Тогда за меня выходи, — предложил он. — Хотя не шибко состоятельный, зато до невозможности интеллигентный.

— Так ты же женатый! — обиженно сказала Соня.

— Не имеет значения и не играет роли!

— Мне бывших в употреблении не надо. — Соня еще раз сверкнула пылающим взором и ушла с кастрюлей в коридор — разогревать макароны.

— Да, денек сегодня был… — вслух подумал Александр и выбрался из-за стола. — Спасибо, хозяева, за заботу и угощение. Пошли, Алик!

Мир мой, моя Москва. Моя от недоступного Кремля до занюханного Малокоптевского.

Они вышли на горб заасфальтированной проезжей части Малокоптевского.

— Ты на Вильку не обижайся, — сказал Алик. — Его тоже понять можно. Сам знаешь, как ему с такой анкетой.

— Как твои там?

— А что мои? Нюшка слово «филолог» почти точно выговаривает, Варька в своем институте пропадает, а меня ноги кормят.

— Корреспондентом еще не сделали?

— Не… Литсотрудник я еще, Саня.

— А Иван Палыч?

— Плох, Саня, по-моему, совсем плох.

— Что, резкое ухудшение?

— Да вроде нет. Помаленьку ходит, кашляет, шутит. У него разве поймешь? Только вчера вечером позвонил, приказал быть сегодня. Я примчался, конечно. Смотрит он на меня собачьими глазами и молчит. Помолчал, помолчал, а потом и говорит: «Ты Сашу позови. Знаю, что занят, но пусть выберет время. И не оттягивал чтоб, а то может опоздать». Он прощается, Саня, ты понимаешь, прощается. — Подступили слезы. Алик глотнул раз, второй, прогоняя комок в горле. Сделал глубокий вдох. И еще. Пронесло, не заплакал.

— Не уберегли мы его, Алька, — глухо сказал Александр.

— А как от жизни убережешь?

— От плохой жизни уберегать надо. А он у нас совсем больной через двор в сортир ходил на морозе орлом сидеть.

— Что же мы с тобой могли сделать?

— Горшки хотя бы за ним выносить!

Они обошли огороженный забором из железных прутьев двор и миновали калитку.

— Неудобно стало в обход крутить, — проворчал Алик, и Смирнов оживился, встрепенулся, вспомнил:

— Ты понимаешь, Алька, удивительная штука — забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда я вернулся, забора не было, стопили забор. Гляжу, вы с ребятами из шестого — не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку. И опять все началось сначала. Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, опять стенка на стенку. Заборчик-то — тьфу, полтора метра высота, а — разделил, разделил!

Они стояли перед смирновской дверью. Побренчав ключами, Александр открыл ее и, не входя в комнату, на ощупь включил свет.

— Зайдешь?

— Поздно. Мне-то что, я в газету с одиннадцати, а тебе с ранья пораньше жуликов ловить. Спи.

— Завтра к Иван Палычу? Я вряд ли выберусь. А послезавтра — обязательно. И часиков в восемь у «Сокола» с тобой встретимся.

— Договорились. Ну, пока. — И Алик по коридору рванул к выходу.

Смирнов вошел в комнату, снял пальто, пиджак, кинул сбрую с пистолетом на стул. Сел на кровать. День кончился.

Шестеро сидели на стульях у стены. Ни дать ни взять — смиренная очередь на прием к высокому начальству. Или допризывники перед медосмотром. Но для просителей молодые люди были слишком молоды, а для допризывников — уже переростки. Не очередь к высокому начальству — опознание.

Вошла молодая еще женщина, дородная, складная, с ямочками на щеках. Но горе сделало свое дело: затемнило подглазья, сжало рот. За женщиной были двое. Понятые из посторонних посетителей МУРа.

— Приступим к опознанию. Марья Гавриловна, кто из сидящих здесь совершил позавчера вечером грабительское нападение на вашего мужа и вас? — Роман Казарян был необычно для себя серьезен и даже слегка торжественен. — Прошу вас, будьте внимательны.