— Московский боярин он, слуга Князя Ивана, — сообщил Тур, зверолову.

— Вот оно что! — понимающе причмокнул тот языком. — Ну, и что понадобилось в нашей глухомани такой важной птице? Погоди, не тот ли это московит, что сбежал на днях из Самборского Острога?

— Тот самый, — усмехнулся Тур, — быстро, однако, до вас новость долетела!

— А до нас все быстро долетает! — широко улыбнулся Медведь. — Я давеча с сынками в одно селеньице заходил, чтобы шкурки на харчи обменять, да на заставу к другу-кузнецу завернул. На ту самую заставу, где тать Крушевич королевского посла порешил. Кузнец мне и поведал о том, что слуга Московского Князя сбежал из-под стражи со своим подручным, роксоланином…

— Это он вместе со мной унес ноги от Воеводы! — хитро подмигнул Бутурлину Газда. — Много хлопот мы с ним доставили Самборской страже!

— На счет хлопот верно, — согласился Медведь, — Воевода нагнал стражников со всего Самбора, да еще кременецких с полсотни захватил. Плевать ему на пургу да мороз, выставил вокруг леса посты с разъездами, да так густо, что мышь не прошмыгнет. Стоит нос из чащи высунуть — так и норовят стрелой в лоб угостить!

— То для меня не дивно! — пожал плечами старый Тур. — Вы так одеты, что вас за зверей принять недолго! Вы и в деревни, небось, захаживаете, наряженные волколаками?

— Ну что ты, брат Тур, — поморщился Медведь, — кому же охота каленую стрелу принять бренным телом? В деревни да на заставу мы ходим в людском обличье, в тулупчиках, как добрые хлопы. А здесь, в лесу, наряд из шкур сподручней: и лесное зверье нас не так пугается, и двуногое стороной обходит.

Одни, и впрямь, нас за оборотней принимают, другие, хоть и ведают, что мы людского рода, но все равно сторонятся. Мыслят, что, раз нам в звериных шкурах вольготно, значит, и нрав у нас звериный!

А нам сие на руку — без праздных зевак в лесу спокойнее как-то. Получить от охотника стрелу в эту пору — риск небольшой, зимой они в нашу глушь редко забредают. Ныне куда проще лютого зверя встретить.

Я ведь как плечо-то вывихнул? Вышел один из избы, хотел проверить силки, на куропаток расставленные. Не успел ста шагов отойти от дома, гляжу: прет на меня медведь-шатун поболе того, чья шкура на мне сейчас надета. Глаза лютые, с клыков слюна течет! То ли оголодал сильно, то ли за соперника меня принял — не знаю. Только налетел он на меня всей своей мощью. Крепко мне тогда досталось, но я его все же одолел!

У меня с собой были рогатина, нож острый, а у него — клыки, когти да сила медвежья. Но силой Господь и меня не обидел. Подставил зверю рожон, а когда древко преломилось, руками его на снег повалил и прикончил по-быстрому, чтобы не мучился бедолага.

Рогатина-то моя под сердце ему вошла, а с такой раной он бы долго не протянул, даже если бы задрал меня. Так-то!..

Охотник горько вздохнул, словно ему было искренне жаль гордого и сильного зверя, побежденного им в честном поединке.

Поневоле Бутурлин ощутил уважение к человеку, в ком полная опасностей жизнь не смогла заглушить чувство сострадания, к живому. И почему-то ему вспомнился несчастный, посаженный на цепь медведь в замке Корибутов, о котором он слышал от Эвелины.

— Без нужды я бы не стал его убивать, — продолжал свой рассказ зверолов, — медведь — он ведь душа леса, его заступник и хранитель!

Пусть ксендзы твердят, что все это бредни языческие, а я так полагаю: раз среди людей есть князья да бояре, значит, и у зверья должны быть. А кто над зверьми Князь если не медведь? В нем и гордость есть, и ум, и сила. Выступает важно, соперничества не терпит, ну, чем не Владыка лесной?

Но каково дело: людского Князя трогать не моги, пусть он даже, последний кровосос, а звериного завалить каждая молодая сопля за долг почитает! Вот и племянник Воеводы пристал как-то: «Устрой мне медвежью охоту, затравишь зверя — серебром осыплю!»

А я, братцы, знаете, где его серебро видел?! За него потом муками совести, платить придется. Ну, а если медведь сего щенка изломает, мне перед Воеводой не оправдаться. Еле отговорил его от опасной затеи, он ведь не по годам упрям: если что в голову втемяшет — стенобитным тараном с пути не своротить! Чудной какой-то, все подвигов, деяний больших жаждет…

…А хуже всего то, что никогда не уразумеешь, что его обрадует, а что прогневит. Приятелю моему, кузнецу, отвалил серебряную гривну за какой-то кусок железа. Сказал, что для многих тот кусок — дороже золота!

— Видать, непростая была железка, — предположил старый Тур.

— Самая что ни на есть обычная, обломок подковы, торчащий из-под снега! Кузнец сказал панычу, что подкова была немецкой ковки, у того глаза и загорелись, словно он, и впрямь, золотой слиток нашел!

— И где же он ее нашел, подкову-то? — вступил в разговор Бутурлин, чье сердце учащенно забилось при этих словах зверолова.