Лицо у него было как бы сдавлено с боков, так что нос выдавался слишком далеко вперед, и его лицо загорело настолько, что кожа была темнее зубов и белков глаз. И еще у него были усы — я никогда раньше не видел у людей таких усов. Это были черные, свисавшие на концах усы. Он был похож на черного сома. Но очень скользкого, верткого и подвижного.

— А зачем вы меня купили? — спросил я.

— Чтобы ты стал таким, как они. — Ахмет показал на окно, не сомневаясь, что я в него уже выглядывал. — Храбрым и сильным. Иди за ним, — он показал на стражника. — Он тебе покажет, где умыться и так далее. Потом придешь во двор. Ясно?

— Ясно, — сказал я. — Но ведь Лысый не должен был меня вам продавать?

— Не знаю, чего он должен, а чего нет. Я его второй раз в жизни вижу.

— Он нечестный человек! Ему велели отвезти меня к Маркизе!

— А что такое честность? — удивился Ахмет, а стражник засмеялся, заухал грудным смехом. И мне показалось, что он сейчас начнет бить себя в грудь волосатыми кулаками.

Ахмет обнял меня за плечи и повел к выходу из камеры.

— Не обращай внимания на мелочи жизни, — говорил он, и его золотые зубы отражали свет ламп в коридоре. — Тебе повезло, что ты оказался у меня. Или тебе нравилось вкалывать на кондитерской фабрике?

— Нет, не нравилось, — сказал я.

— Видишь, как хорошо. Я, например, не выношу, как воняют зарезанные ползуны.

— Я с вами совершенно согласен, — сказал я. — Там дышать невозможно. Я раньше и не думал, что спонсоры едят плоть.

— Проще, мой милый, проще. Жабы жрут себе подобных, а нам вешают лапшу на уши, будто они чистенькие вегетарианцы.

Я невольно оглянулся — не слышит ли кто-нибудь. Ахмет заметил мое движение, усмехнулся, пропустил меня первым в дверь.

Вечерело. Синева залила двор, схожий со двором крепости, правда, стены ее были невысоки, а ворота были решетчатыми, и потому сквозь них был виден луг, потом лес, над которым виднелся клочок зеленого закатного неба.

Люди, которых я условно называл артистами, прекратили бой и стояли, глядя на нас.

— Мальчики, — сказал Ахмет, — я вам новенького привел. Хотите ласкайте, хотите бейте, только чтобы костей не ломать, поняли, гады? Он — мои деньги. А то я вас знаю: утром проснулись — нет Петра Петровича. А где он?

Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал выкрикивать — в нем тоже было что-то актерское:

— А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!

От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все это, к сожалению, имеет отношение ко мне.

Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.

Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам, которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала очищали себя от пота и пыли специальными скребками.

— Прупис, — сказал Ахмет, — ты распорядишься по части новенького?

— А куда его? — спросил приземистый горбун.

— Положи на койку Армянина, — сказал клоун Ахмет. На улице было видно, что лицо его раскрашено — подведены глаза, подрисованы брови, нарумянены щеки. Неужели ему все можно?

— Не стоит, — сказал квадратный Прупис, — ребята будут недовольны. Недели не прошло, как Армянин погиб.

— Объясни, что другой свободной койки у нас нет.

— А они его прибьют.

— Побьют — мне такой не нужен.

Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?

Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.

— Мыться пойдешь? — спросил Прупис.

— А можно?

— Если ты не заразный.

— Что вы, меня доктор смотрел!

— Доктор? — Тут уж Прупис удивился. — Где он тебя нашел?

— Дома, — сказал я.

— Чудеса, да и только, — сказал Прупис. — Что за дом такой?

— Я убежал, — сказал я. — А потом меня сюда привезли.

— Ага, слышал, — согласился Прупис.

Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился к душу. Я зашел туда следом.

Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком, который хотя бы сказал: «Я не буду тебя бить!»

Душевая была разделена на кабинки без дверей — Прупис показал мне на крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла — я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся. Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал: