Я вытер лицо.

— Он подло не делал? — спросил Прупис у чернявого.

— Нет, только укусил Добрыню за руку.

— Ладно, сойдет.

Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и, опершись пальцами о него, сказал со значением:

— Я молчал — я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто его забьет — сам виноват.

— Правильно, — крикнул кто-то. Весело, со смешком.

— Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.

— Он из-за койки, — сказал чернявый. — Армянин на ней спал, его кореш.

— Я знаю это лучше тебя, — сказал Ахмет. — Но я Добрыню не натравлял. Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?

Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.

— Тогда разрешите представить, Тимофей… Как тебя по фамилии?

— Хозяевами были Яйблочко, — сказал я.

— Дурак, — сказал Ахмет. — Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.

Но я уже тоже был не тот, как час назад.

— Пускай попробуют, — сказал я.

— Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов научить человека уму-разуму.

Господин Ахмет почесал в затылке.

— Какую мы ему фамилию дадим? — спросил он.

— Чапаев! — крикнул кто-то издали. — У нас Чапаева убили.

— Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь…

— Пускай будет Ланселот, — сказал чернявый. — Ланселота у нас давно убили.

— Добро, — сказал Ахмет. — Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная. Оправдаешь?

— Оправдаю, — сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия. Мне говорила когда-то Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но, честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у меня есть. И красивая.

Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот… будто конфетку перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.

— И на афише будет неплохо звучать, — сказал Ахмет. — Тимофей Ланселот.

В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.

Когда кто-то из моих соседей — а их в комнате было более двадцати — просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту, воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела дверь — пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не убивать.

Остальным до меня и дела не было.

Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений, разговора, мытья, завтрака — здесь, в отличие от фабрики, собрались сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати, которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или покорно ждать решений судьбы.

— Проснулся? — спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей стороне во время драки с Добрыней. — Как спалось?

— Отлично, — сказал я.

Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.

— Ты из любимцев, да? — спросил он.

Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.

— Не хочешь, не говори — не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот?

— Меня зовут Тимофеем, — сказал я. — Тимом.

— Странное имя. Никогда не слышал.

— Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.

— Крестьянские дети? — Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.

— Значит, из инкубатора, — сказал сосед. — Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся?

Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной.

Чернявый смотрел на меня с улыбкой.