И только небо улыбалось смертным, словно всё понимало. Но и ему было всё равно.

Я откинула голову и протянула руки к небесам. Ветер осушал слёзы, солнце возвращало губам улыбку, облака лениво и словно нехотя проплывали в далёкой синеве, казавшейся такой близкой… Протяни руку, и ты её коснешься! Но сколько бы я ни тянулась, небес не достать. И это одна из неизменных составляющих глупой штуки под названием «жизнь». Корзина поползла вниз, а я всё ещё тянула руки к небу, но слова жнеца: «Посмотри, вон твой дом», — вывели меня из состояния самобичевания, и я посмотрела в указанном им направлении.

— И правда! А маленький какой! — рассмеялась я, вглядываясь в крошечную серую точку среди переплетений дорог и проплешин зелени.

Почему-то с высоты птичьего полёта наш дом казался старой запылившейся игрушкой, и я смеялась, думая о том, что и проблемы наши тем, кто живёт в недостижимой дали, кажутся мелкими и ненастоящими. Всё ведь зависит от точки зрения и того, в каком настроении на ситуацию смотреть, верно? А я разглядывала крошечный домик и чуть ли не через поручень перевешивалась, щурясь и всматриваясь вдаль. Гробовщик хихикал, глядя на меня, и комментировал моё поведения словами: «Любопытство сгубило смертных», — и прочими колкостями, но мне уж очень хотелось разглядеть своё окно — почему-то хотелось понять, как мой мир выглядит с высоты. Глупо, ну и ладно.

Внезапно колесо ощутимо тряхнуло, и скрежет прошёлся по всей этой многотонной конструкции. Я вцепилась в поручень и прижалась к нему животом, но куда более тихий скрежет заставил меня вздрогнуть.

Щелчок, а в следующую секунду опоры уже не было.

Свобода. Полёт. Лёгкость. Тоска. Я… падаю?

Ноги оторвались от пола, тело охватил скучающий ветер, а сердце замерло, но в ту же секунду запястье пронзила острая боль, и падение прекратилось. Тело повисло над пропастью безвольным мешком, и я подняла взгляд. Легендарный держал меня за руку, буквально лёжа на полу корзины, и ветер развевал пепельную чёлку, открывая пронзительные зелёные глаза с медовым отливом. Мне не было страшно. Уже не было. Ужас ушёл — упал вниз вместо меня. Сердце гулко билось, разгоняя по крови ударную дозу адреналина, но страх внезапно исчез. Потому что он держал меня, и я верила — Величайший не разожмёт руку.

— Держись крепко, — скомандовал Гробовщик ровным, спокойным голосом, но в глазах его не было ни покоя, ни безразличия. В них застыло нечто непонятное… Нечто, что слишком сильно было похоже на боль.

Я вцепилась в его запястье и попыталась подтянуться, но жнец лишь покачал головой и осторожно, но быстро поднял меня к корзине. Я ухватилась за оставшийся целым поручень с его стороны, но жнец вдруг резко и как-то слишком громко сказал:

— Не трогай это! Оно ненадёжно!

Я отпустила поручень, и меня втянули внутрь корзины. Где-то под нами раздавались крики, испуганные возгласы и почему-то смех, но я их почти не слышала. Я сидела на полу трясущейся ржавой кабинки старого колеса обозрения и прижималась щекой к груди жнеца, слушая бешеное биение его сердца. Да. У жнецов тоже есть сердце. И оно бьётся. А ещё оно умеет сжиматься от боли и страха за того, кого хочет спасти…

Тонкие пальцы с длинными чёрными ногтями гладили мои волосы, а левой рукой Легендарный прижимал меня к себе так крепко, что казалось, будто он переломает мне все рёбра. Но это было не больно — наоборот, так хорошо мне ещё никогда не было. Я сжимала чёрную пушистую ткань безразмерного свитера и понимала, что эти секунды станут самыми дорогими в моей жизни. Не потому, что Гробовщик меня спас — потому, что он захотел меня спасти…

Наконец кабинка оказалась недалеко от земли, и жнец, быстро встав, подхватил меня на руки. Я вцепилась в воротник его свитера, а Легендарный одним прыжком переместился на посадочную платформу. К нам тут же кинулись какие-то люди в спецовках и серых рабочих комбинезонах, засыпавшие Легендарного вопросами о моём состоянии, и мне хотелось спрятаться ото всего этого гвалта, оказавшись где угодно, только не здесь — хоть на северном полюсе, хоть на вершине всё того же Колеса, лишь бы не в гудящей толпе лицемерных людей, многие из которых смеялись, когда я висела над пропастью.

Пропасть.

Почему-то воспоминание вызвало толпу мурашек, и я поняла, что паника наконец добралась до меня. Сердце отбивало бешеный ритм, ладони потели, меня ощутимо затрясло. Но я должна быть сильной, я не должна поддаваться страху… Я смогу. Я не слабая. Я выдержу, правда?.. Гробовщик же пытался лавировать между людьми, но они продолжали допрос, и, наконец, он не выдержал. Я ведь уже говорила, даже у жнецов терпение не вечно, вопрос только в том, что и когда может вывести их из себя.

— Дайте пройти! Иначе от этого парка не останется и следа, ясно?

Голос, пропитанный непоколебимой уверенностью и арктическим холодом, в котором не было и тени эмоций, кроме ледяной ярости, заставил человеческое море расступиться. Легендарный быстрым шагом направился к воротам, а вслед нам летели просьбы администрации не писать заявление в прокуратуру, потому что «колесо обязательно починят». Лучше бы вы его на металлолом сдали, уроды! А если бы я была одна? А если бы на моём месте вообще был ребёнок? Деньги, деньги, деньги! Лишь бы грести лопатой эту жизнеопределяющую бумагу! На людей плевать, как и на их безопасность!

Я прижалась к жнецу, оперевшись щекой о его плечо, и закрыла глаза. Гнев пришёл на смену страху, как это обычно у меня бывает, и я старалась успокоиться, следуя вызубренным советам Гробовщика. Вдох. Сосчитать удары сердца. Выдох. Разжать кулаки. И так по кругу, вслушиваясь в своё дыхание. Вот только на этот раз я вслушивалась в дыхание Гробовщика, такое близкое и такое родное, что злость уходила сама собой, а в душе растекался покой, нежность и благодарность…

Наконец мы оказались в густой части парка, где уж точно вряд ли были люди, и белая вспышка перенесла нас в мою спальню. Гробовщик, ни слова не говоря, сел на кровать и прижал меня к себе. Не знаю, сколько мы так просидели, я вслушивалась в его медленно успокаивающееся сердцебиение, закрыв глаза, и улыбалась, а Легендарный, крепко обнимая меня, думал о чём-то своём и порой так сильно сжимал руки, что казалось, ещё чуть-чуть и меня сломают, как куклу… Но я ведь не кукла, правда? Куклу спасли бы и отпустили, а меня он отпускать не хотел… Почему? Может, различия рас всё же не так важны, как схожесть душ? Или я опять придумываю нечто непонятное? Не знаю, но почему-то мне это нравится. Даже вся эта неопределённость, возможность в любую секунду разочароваться в своих надеждах, лишь притягивают, маня, как пламя мотылька. И не важно, что я могу сгореть. Потому что перед кремацией этот огонь меня всё-таки согреет…