Ольга сидела за маленьким столиком и смотрелась в зеркальце, поправляя густые черные брови, до губы алые, прихорашиваясь перед трапезой со столичным гостем.

– Как ты милый? – оторвалась любящая супруга от зеркальца, почувствовав настроение мужа. – Отчего кручинишься?

– Да как не печалиться! Вести дурные кругом приходят. Народец мутить собрался. Вот и обыщик московский не зря приехал. Надеялся, что напрасно приедет, ан нет!

– Ну, ты же все сделал, милый! Бог даст, все обойдется, не усугубится положение! Образумятся смутьяны! – попыталась успокоить мужа Ольга. Хотя мало понимала в его делах, да и не особо откровенен с ней он был всегда, лишь порой, когда переполняло его волнение, когда не находил себе места от тревожных дум, мог он что-то ей рассказать о делах государственных.

Иван Васильевич прошел к красному углу с божницей, перекрестился на образа, после чего подошел к супруге и обнял ее. Та, как сидела, так прижалась к мужу, положив голову ему на живот. Так они миловались недолго, пока к ним не залетела дочка.

– Маменька! Маменька! Что мне одеть? – прокричало их младшее чадо, а, увидев обнимающихся отца с матерью, бросилась к ним и обняла их обоих.

– Солнышко! Одевайся в то, что мы купили, - мать высвободилась из объятий дочки и окинула ту своим пристальным взглядом.

– Но ведь не праздник какой-то! – попыталась возразить девушка, но в душе обрадовалась материнскому разрешению, облачиться в обновки.

– Ничего, одевай! – повторила разрешения Ольга, взглянув на мужа и уловив его согласие.

– Спасибо матушка! – девица, однако, поцеловала только отца в щеку и стремительно упорхнула из комнаты.

– А что мне надеть? – спросил, улыбаясь супруг.

– Тот лиловый московский кафтан. Не искушай судьбу, не одевай нынче иноземные наряды, итак мы притча во языцех.

– Добро, - согласился глава семейства и отправился переодеваться, оставив жену заканчивать ее бабьи дела.

ГЛАВА 4.

Акиня Петров сын Шеин сидел в Тихвинской станице в избе старого казака Матфея Иевлева. На дубовом столе перед ним стояла миска с сытом. Старик – хозяин, сидел напротив гостя и уже отодвинул свою пустую посуду, вычерпанную так чисто, что мыть ее было без нужды. Он пристально смотрел за тем, как медленно и с большими перерывами двигается деревянная ложка Акини Петровича. Долгое молчание, нависшее над мужчинами, прервала баба казака, женщина лет шестидесяти, сухонькая и беззубая. Она подкралась к своему супругу сзади и, наклонившись над столом, протянула руку за пустой миской.

– Ну, что, наился? – сварливо спросила она Матфея, метнув тем не менее равнодушный взгляд на темечко мужа.

– Да, убирай, - сурово отозвался старик и, когда та отошла от стола, обратился к гостю. – Стало быть, Акиня Петрович, говоришь, что воевода наш продался иноземцам?

– А ты сумлеваешься? – вопросом на вопрос ответил старику боярский сын, не привыкший к вольности казачьей.

– Кхкх, - кашлянул казак, собираясь с ответом. – Так мы не знакомы с Иваном Васильевичем, не встречаемся, откуда ж мне знать об нем! То, что он одет большей частью в иноземные платья ешо не говорит об евойной измене…

– А то что детей его обучали иноземцы и все они обласканы воеводой и одарены дорогими подарками, живут при нем, в избах подаренных, никуда не уезжают, меж тем связываются с соплеменниками. Разве это не вызывает сумнения?

– Не знамо… но зело меня грызет тревога. А коли не встанет народ и окажемся мы в изменщиках, а не воевода? Не придется ли принять наказание по государеву делу и слову? А там и на дыбе можно сгинуть… – почесал лысое темечко старик.

– Не каркай, старик! Бог даст правда окажется на нашей стороне! – попытался подбодрить собеседника змий-искуситель в лице Акини Петровича.

– Да, я и не каркаю. Кумекаю я. Коль ты говоришь, что воевода переметнулся к ворогам, то как понимать тебя?

– Об чем ты говоришь? – ложка Акини замерла возле рта, а потом опустилась в полупустую миску.

– Ну, пошто ты приехал с ляхами? В свите твоей черкасы, да малороссияны? Народ тревожите разговорами крамольными, подбиваете к сомнениям, смуту сеете, а что апосля? Народ устал от бунтов, хочет он жить спокойно, хватило ему горя и невзгод за прошлые лютые годы, никак не забудут люди ни Сигизмунда, ни Болотникова…

– А что ты называешь спокойной жизнью, старик? То, как стало легко жить? То, сколько народ платит пищальных денег, стрелецкого хлеба, полоняночных, ямских денег и других непосильных податей. То, как сотники мздоимствуют, обложили посадский люд хуже татар, а все потому, что стрельцам не выплачивает воевода жалования, а меж тем патриаршие стрельцы с огненниками свирепствуют. Или, как воевода суд правит? Сколько он невинных на дыбе сгубил, да скольких приписал к посадским тяглым людям и сослал на пашню! Землю отбирают за долги малые, а дворовые воеводы в соболях да каменьях, сапфирах, с золота и серебра едят. Это ты называешь спокойной жизнью?! – вполне искренне возразил Акиня Петрович.