– Куда, кормилец, тепереча? – к воеводе подошел Гур. Он был в силу своих лет полон здоровья и ему в отличие от воеводы бессонная ночь далась легко.

– В допросную избу едем…

– Велишь коня подвести, али пешим порядком пойдем? – опричник знал, что допросная изба находилась чуть меньше чем в пол версте от приказа. Он бы и пешком дошел, а вот воевода завсегда преодолевал расстояния по-разному. Порой, в желании худеть, он ходил и на версту, и более пешком и охране приходилось тащится за хозяином тихим ходом, а иногда он и сто саженей скакал верхом или в санях, развалясь, укрываясь мехами.

– Времени нет гулять. Веди вороного! – на удивление добродушно ответил Иван Васильевич.

Взгромоздившись на своего дорогого коня, воевода ударил того пятками в бока и легким галопом помчался к Романцеву. Его черные, как и следует опричникам, слуги, лихо вскочив на своих коней поскакали вслед, ловя на себе завистливые взгляды стрельцов. В столице миновали уже давно те времена, когда всадники в черных одеяниях да с собачьими головами на крупах своих коней носились по городу и его окрест в поисках наживы. Раздирая на части плоть человеческую и имущество несчастных в основе своей ни в чем не повинных русских людей. Здесь же в трехстах верстах от Москвы при боярине Морозове это явление еще существовало и даже процветало. Грабили и губили души эти верные псы воеводы. Мало им было высоких жалований, да земельных дач, рос аппетит и умножались желания. И все эти богомерзкие деяния покрывал хозяин земли Тульской боярин Морозов Иван Васильев сын.

У допросной избы воеводу приветствовали трое стрельцов, несших караул возле крыльца. Они с такой же плохо скрытой неприязнью посмотрели на слуг воеводы, но перед воеводой склонили спины, не сильно, не в пояс, но все одно почтительно.

– Сообщить господину обыщику? – спросил один из них, это был Ванька Чернобров.

– Нет нужды! – бросил воевода, проходя в отворенную стрельцом дверь.

Внутри кипела работа. Подьячий писал показания изветчика, боярский сын Романцев слушал, а страшный Фрол в кожаном переднике гремел своими дьявольскими инструментам, которые готовил для работы с ответчиками. Изветчик, говоря, весь трясся и со страхом поглядывал в угол откуда доносился железный звон, производимый Фролом.

Когда в помещение вошел воевода, то все невольно замерли. Романцев посмотрел на вошедшего, удивлено и несколько озадаченно, изветчик замолчал, подьячий застыл, макая перо в чернильницу, губной староста замер, подскочив и поклонившись, а Фрол осторожно положил огромные щипцы на деревянный стол.

– Здравствуй, Тимофей Андреевич! – по-свойски поздоровался только с обыщиком воевода. – Вот решил проведать тебя, узнать в чем нуждаешься.

– Спасибо, Иван Васильевич, устроил ты все отменно, а посему нет нужды покамест ни в чем.

– Вот и добро! Ну, а что узнал? – Морозов прошел в центр комнаты и уселся на огромный стул, что подставил ему губной староста напротив Романцева.

– Пойди с людьми проветрись, подыши воздухом! – приказал обыщик губному старосте Филиппу Кривоносу. Все разом встали и направились к выходу, кланяясь воеводе. Последним дверь закрыл губной староста.

– Что тебя интересует, Иван Васильевич? – спросил Романцев воеводу, когда они остались одни.

– Волнуюся я, как идет дознание. Сурьезно ли все, али нет?

– Да как тебе сказать, Иван Васильевич? Много не заслужающего твоего внимания…

– И что ж это? – крякнул в удивлении воевода.

– Ну вот к примеру, - Тимофей взял в руки книгу, что вел подьячий и полистав, стал читать. – Вот… в Новосиле у попа Ивана из церкви Богоявления собралась компания. Сын боярский Иван Забусов в разговоре сказал о Михайле Романове: “Да еподи де здоров был… на многия лета”. В ответ ему отставной вож Семен Телятников возразил: “Нет де, здоров бы де был царь Димитрий” я так разумею, что имел он ввиду тушинского вора. Все свидетели подтвердили правоту сына боярского. Обвиняемый отговаривался тем, что в те поры был пьян и того не упомнит, что про царя Димитрия бредил с хмелю”. Или же вот ешо… мужик Федька однажды кричал: “Нам де и государь стал пуще Лисовского, и Лисовский де мне головы такие снял, как государь”. Ну или… станичный вож из Крапивенской волости Бориска Полатов лаял царя Василия и, - добавляет изветчик, - про государя нонешнего говорил также неподобное слово. В прошлом году в Новосиле один поместный казак на пирушке сказал: “Я де государю горло перережу!” Или ешо вот - стрелецкий десятник Иван Распопин арестовывал стрельца Петра Рязанцева. Последний жалуется на десятника в челобитной: “И почел де меня вязать и лаять всякою неподобною лаею. И яз де ему стал говорить: “За что меня лаешь? Яз де буду на тебя государю бить челом!” И тот де Ивашко Распопин показал мне перст и молвил мне: “Вот де тебе и с государем!” И все в основном в таком духе.

– И ты, батюшка считаешь сие неважным? – удивился воевода Морозов.

– Да помилуй, Иван Васильевич! Стоило мне за ради этого ехать из самой Москвы?! Разве ты не справился бы с этими пустыми изветами и людишками, что лают по всему государству?! Разве не ведаешь ты, что завсегда народец по пьянке болтает непотребное?

– Ну, верно, с этими бы я справился. Но чую я, что есть у тебя и другие изветчики, да свидетели, что глаголют об настоящих преступлениях?

– Верно, имеются таковые. Вот с ними и веду беседы покамест.

– А что стало известно?

– Смута зреет, Иван Васильевич. И мутит ее некий сын боярский Акиня Петров сын Шеин.

– Сказывай, сказывай, батюшка! – попросил воевода, напрягшись.

– говорят изветчики, что этот Шеин собрал вкруг себя с сотню казаков, да отряд ляхов. Сколько последних пока не ведомо. Разное болтают. Одни, что тьма, другие, что горстка ляхов и в основном это наш православный народец, лихой и разбойный. Якобы имеется у них и оружие, и кони. Даже поговаривают акромя пищалей есть оружие. Мутят по волостям специальные посыльные, подбивают посадский люд, казаков, черносошных и монастырских крестьян на бунт, супротив тебя, воевода. Но надобно мне изловить тех людишек, что недалече от того самого Шеина крутятся. Вот с ними бы расспросы повести.