Кирюков подскочил к окну, сжав кулаки, в сердце открыв шлюзы упорной волне гнева, – по крышам гаражей ей рваться, к угловому окну, повыше слова «выше». И замер: увидел совсем близко, сразу внизу, в распахнутой двери мастерской, только-только волна пошла, чуть не утопил его, – Якова Борисовича Швеллера, старого токаря. И подумал: «Быть жертвой я всегда успею. Не всё ещё потеряно. Есть у нас что показать, чем удивить. Мы ещё поборемся!»

Книжный строй ломался послеобеденной усталостью, встречей с Ларисой Медниковой и ещё – напористым скрежетом работающего за спиной экскаватора. Не мог Гостев читать «Девонширскую изменницу», её страницы рассыпались, менялся рельеф местности, по которой ещё скакал вечерний всадник, холмистая низменность уходила в отставку, вместе с ней растворялись дубы, грабы, ясени, сельская Англия скрывалась за городскими стенами, случайная встреча Эдварда Гордона с леди Делией Стоун откладывалась на неопределённое время; она его уже заметила – вот тут-то и должен был развиваться сюжет, в её глазах, в её последующих действиях, но предпринять их, подать команду для выяснения личности «вечернего красавчика» (стр.39) мешала рассеянность Гостева, а Гостеву мешала заоконная техника. Тем не менее он попытался было поднажать на своё зрение, пришпорить внимание, про себя, быстро, во весь голос: Молвернские холмы сворачивались ко сну, снова всадник, старинный замок, в стены которого многократно и безуспешно дул боевой валлийский ветер, черно-белая «Гостиница Перьев» в Ладлоу, шелест платья… и всё, мимо, – конь застоялся, всадник опустил поводья. Затоптался и Гостев. Он отложил книгу и с трудом сдержал неожиданный зевок, похожий на холостое клацанье экскаваторного ковша, потом неловко выбрался из-за стола и обернулся. Отсюда, со второго этажа, хорошо была видна сте-на, служившая границей владениям треста, – сложенная из серых бетонных плит, она начиналась сразу от угла «шараги», отмеряя небольшой внутренний дворик; в стене калитка, сваренная из уголков. Стена потом сворачивала вправо и тянулась до наезженной дороги, ведущей через частный сектор (одноэтажные дома в заборах) к асфальтированной трассе, по которой ходил автобус двадцатого маршрута; на нём Гостев добирался на работу. За стеной пряталась узкая тропинка, так и тянулась вдоль, теснясь с чахлым кустарником; за ней взбегала наверх насыпь, а там железнодорожное полотно дыбилось – две линии, два пути, которым ни конца не было видно, ни начала. Иной раз, когда Гостев либо заканчивал проставлять на накладных свои безутешные 7-32 и 6-40, либо ему это надоедало, он, в отсутствие начальника, вполоборота поворачивался к окну и, продолжая сидеть, щурясь, начинал счёт вагонам проходящих мимо составов, – длинные и тяжёлые, они были похожи на уставших, покорных змей, ползущих куда-то через всю страну. Гостев не знал, куда это так много и часто везут. Однажды он насчитал в одной такой змее 110 вагонов.

Вот снова поезд прошёл – не бог весть что, пятивагонный шалун нараспашку с двумя платформами, порожняк, поспешивший скрыться. Отстучал быстренько на стыках, свистнул в небо, на мгновение накрыв тот шум, что слева за калиткой, подальше, – там площадка под щебень, другие рельсы, кран козловой, оттуда рёв, стрекот, там пыль повисла белым производственным облаком, курилась растревоженная крошка.

К калитке подъехал «козёл» – машина такая, а на деле будто и другая: Шкловский Лев Александрович, начальник Гостева, из неё вылез, как из «мерседеса» – крупно, обстоятельно; Рябоконь же Иван Петрович, геодезист, словно с телеги спрыгнул. Шкловский в начищенной до блеска чёрной обуви, лёгкий светлый плащ на всякий случай, против случая – нараспашку, прямой галстук, манжеты белой рубашки наружу, белее, чем плащ, конечно, чёткая граница между ними, – словно вернулся с переговоров из одного весьма любопытного посольства. Иван же Петрович, геодезист Рябоконь, по-честному, не придумывая ничего, не скрываясь, приехал оттуда, собственно, куда и ездил, – вот и сапоги у него до колен в засохшей грязи, и лицо… с таким лицом на «козлах» и прыгают по неброским и вроде бы дорогам.

Через минуту оба вошли в кабинет. Да, так и есть: Шкловский – элегантной полноты мужчина, словно отмеренной заранее походкой на сцену вышел; Рябоконь – совсем не то: тёмное, запылённое, пропадавшее где-то в дремучих лесах и вот наконец нашедшееся существо, не геодезист, шаркая сапогами, следом за начальником ввалилось.

Лида и Вероника Алексеевна оторвались от своих дел, Гостев выпрямился за столом – подготовленный Гостев, неожиданно подумавший: «Может, теперь какая-нибудь работа появится?»

Бабахнула дверь. Сквозняк.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал Шкловский.

– Здравствуйте! – одновременно ответили ему Лида и Вероника Алексеевна; Ивану же Петровичу – мимо. Шкловский быстро глазами повёл куда-то в сторону, немного отпрянув назад телом, словно пересчитывая поголовье отдела, именно поверх голов, и Гостева зацепил, и дальше – зацепил цветы в горшках, которые стояли на подоконнике, за его спиной. Подошёл. Встал рядом с Гостевым, плаща не снимая пока. За графин схватился – тут он был, под рукой.

– Что же вы так, а?

– Что такое, Лев Александрович? – встрепенулась Лида.

– Цветы совсем не поливаете.

– Поливали, Лев Александрович. Вот и Вероника Алексеевна тоже…

– Ай-ай-ай, – покачивал головой Шкловский, выливая воду; струя из графина журчала, пробивая в земле цветочного горшка воронку.

– Что тут у вас нового? – поинтересовался он и перешёл к кактусам; головы не поднимая, продолжая булькать из графина.

– Лев Александрович, не надо так много! – поспешила вмешаться Вероника Алексеевна.

– Всё вроде по-старому, – ответила Лида.

– Кирюков? – продолжал Шкловский; рукавом плаща, пуговицей на нём, зацепился за колючку, отставил графин.

– На месте, Лев Александрович.

– Из треста никаких распоряжений не было?

– Ничего нам не сообщали…

– Ладно пока.

Закончил. По его лицу видно было: а ведь должны быть распоряжения, он даже знал какие, только вот где же они задерживаются? – так что даже Гостев проникся, и желая и не желая: «Что-то будет?..» Наконец, Шкловский снял плащ и аккуратно повесил его на плечики в стенном шкафу, потом сел за стол и сказал, ни на кого не глядя:

– Ну что же… Будем работать.

Гостев – их столы рядом – ухватившись за последние слова, сказанные Львом Александровичем, самые ценные и ответственные, подумал: «А я?»

Тут про Рябоконя вспомнили, Иван Петрович – весь земляной. Плоть от плоти. Соль соли. Спина – бугорок из того дремучего леса. Сидел согнувшись за пустым столом. Руки положив на стол. В углу. Лида вдруг заметила:

– Иван Петрович, что это вы так сидите?

– Как? – спросил он устало и уже ответил тем.

Она всё же: