— Шел бы ты, что ли, а? — выстрадав в себе тревогу, просительно выдохнула Ксюша, мучая красивый овал лица сочувствием к Прошке. — Удавится ведь…

Глеб Кирьянович, с раздражением поглядывавший на Прошкин сарай, особняком стоявший в правом углу двора, нервно позевал на стороны и, бухнув лбом в дверь, вошел в избу и оттуда, из глубины сеней, сердито бросил:

— Не удавится — кишка тонка!

Крайне раздраженный оборотом дела, наметившегося с самого утра, Глеб Кирьянович сумрачно вышагивал по избе, бормоча бессвязные слова.

Сегодня, когда он решил после трудовой недели по-настоящему насладиться законным выходным, чтобы хоть день-другой пожить вне профессиональных забот; все равно рви пуп или отлеживай бока — производство, в котором он тянул лямку, непосильную даже самому изворотливому бухгалтеру в мире, не могло поменять своего уродливого лица, поскольку он, как бухгалтер, занимался перекладыванием счетов из кармана в карман, ухитряясь при этом получить показатель якобы в сторону неуклонного роста… Подобного рода очковтирательством, увеличивающим объем бухгалтерских работ, Глеб Кирьянович был сыт по горло. Сегодня, в эту долгожданную субботу, ему хотелось тишины в семейном кругу. И вот тебе на, получай!

И Глеб Кирьянович, всей своей грузной комплекцией придавливая старые пружины дивана, жалобно и просительно застонавшие, принял горизонтальное положение, ясно сознавая, что, коли уж Прошка взялся за «дело», ему спокойно не отлежаться. Лежи и жди, когда забухают кулаком в дверь сонные мужики и скажут: «Глеб Кирьянович, бяда! А, Глеб Кирьянович, вставай! Бяда! Опять Прошка того, отправлятца на престол божий, блины со сметаной и медом есть…»

— Фу-ты, бестия! — вслух выругался Глеб Кирьянович, не без улыбки представив на миг, как за одним столом Иисус и Прошка искусно заправляют блинами на зависть всем смертным на земле. От такой дикой мысли, вдруг родившейся в голове, Глеб Кирьянович принял вертикальное положение и с возмущением сжал кулак против того, кто не заслуживал таких почестей. — Нет, это тебе даром не пройдет! — погрозил он разом двум мужчинам, едающим горячие блины со сметаной и медом: Прошке за нахальство, а Иисусу за несправедливость. — Это вам не суциализм, чтобы дармоедов поощрять!

Бедный Глеб Кирьянович от привкуса далеких блинов и от социальной такой несправедливости стал грубо ошибаться в слове, уравнивая по бухгалтерской уравниловке Прошку с Иисусом. Но вскоре, поняв причины всей грубой ошибки, наказал себя смачным шлепком по сократовски бугристому лбу.

— Занесло же тебя, Глеб Кирьянович! Ох и занесло! — И он свободно вздохнул от понимания бреда относительно царствия небесного и прочего.

Он был готов поразмышлять еще относительно возможности счастья отдельным личностям без всеобщего явления такового, но вошла печальная Ксюша и скорбным шепотом сообщила:

— Кажется, Прошка… Смотри, как бы беды не было…

Однако Глеб Кирьянович, занятый философскими размышлениями, а точнее, философской категорией счастья, пребывал в ином измерении, осененный великой догадкой существующего закона о невозможности отдельного счастья без всеобщей гармонии такого вообще и в частности.

— Глеб, — продолжала между тем шептать Ксюша, — как бы беды не было…

— А-аа… ничего! Подойник новый, сам держал в руке! — сказал Глеб Кирьянович, приводя философскую категорию в надлежащую форму, повлиявшую на самосознание истинного содержания.

— Глеб, — не отступалась Ксюша, все громче и громче возвышая голос, таивший в себе скорбное предчувствие. — Анюты, видать, дома нет… Как бы беды не было…

Такая навязчивость жены заметно подавила радость Глеба Кирьяновича, занятого умствованием во благо себе и другим: он сурово нахмурил брови и, выпучив безумные глаза, отрывисто выкрикнул:

— Не пойду!

По тому, как Глеб Кирьянович сделал непривычное ударение на слове и отрывисто выкрикнул, было очевидно, что он действительно не «пойдет».

— Лучше бы за девкой своей глядела, чем на даровые блины-то рот разевать! — смягчая свой отказ, а с ним и неприязнь к Прошке, добавил Глеб Кирьянович с притворной озабоченностью. — А то, глядишь, кудиновские парни на Старой балке девке вот-вот груди оттаскают…

— Ой, господи боже ты мой! — с болью выдохнула Ксюша, подавленная непомерной тяжестью, навалившейся разом. — Что ты говоришь, Глеб?! Татьяна-то еще совсем ребенок! — Она быстро-быстро, словно от нее сейчас и зависело, как скоро отвратить нависшую над племянницей беду, трижды перекрестилась и вышла на крыльцо, блукая глазами на той стороне, где в мрачном молчании серел Прошкин сарай под новым шифером, вызывая холодящую сердце тоску.

…Ксюша в молодости любила Прошку. Любила всей болью молодого сердца. Но Прошка женился не на Ксюше, а на ее младшей сестре Ане, тихой и молчаливой девушке, извинившись за зряшные поцелуи над ночным прудом.

— Девка ты ладная, — сказал тогда с грустью Прошка идущей рядом Ксюше, растягивая мехи и роняя страдальчески-мечтательные звуки в гулкую горсть ночи. — Здоровая… вот и выходит, что не жить нам вместе, так как ты поболе меня и телом, и светом духа. Стало быть, я напротив тебя всего лишь легкокрылая козявка.