Воин в поле одинокий
вернуться

Полянская Екатерина Владимировна
Шрифт:

К портрету Чезаре Борджа

Беззаконный гордец, воитель, Соблазнитель и отравитель, Не щадивший ничью обитель, Всё смешавший — честь и позор. Руку — на рукоять кинжала: Вырвать с корнем дурное жало Клеветы!.. Только правды — мало, И ведь правда скучна, сеньор. Как рубины горят кроваво! Ваша сила и ваше право… Улыбнитесь, прошу вас, право — Нынче тоже всё — суета. Ни урока нам и ни срока, Страсть огромней и злей порока… Бесконечно-грустна и жестока Складка у тонкогубого рта. Где тот ветер, что перед вами С древка рвал боевое знамя? Где враги ваши? Где вы сами? С кем сразитесь в последний раз? Ничего мы не знаем, даже Отчего наших жизней пряжа Вся в узлах. Кто узлы развяжет? Кто простит и помилует нас? Между гранями тьмы и света Полководцы, цари, поэты — Те, кто знать не желал запретов, Пил до дна, и платил сполна. Не глядите же так сурово — Я хочу лишь услышать снова, Как звенят золотые подковы Вороного — в ночи — скакуна.

Ворёнок [1]

Эх, яблочко, куда ты катишься…

Из песни
— Ишь, как пьёт детина — потрудился, знать… А ссутулит спину, глянь, ну прямо тать. — Обойди сторонкой, любопытство спрячь. Удавил ворёнка — он на то палач. — Да не пялься ты, дурак. Для чего зашёл в кабак? — Он, поди, не по злобе… — А велели бы тебе? — Что ты? Всем — свои труды. — Доболтаешь до беды! — Ах, типун тебе… Да сплюнь! — Ты язык-то, слышь, засунь… А не то — укоротят: Стены слушают — глядят. — Смолкни, Бога ради. — Все там будем, дядя. А мальчонка хворый, лёгонький как пух. Без того бы скоро Богу отдал дух. Воронёнок просто… Видно — неходяч. На руках к помосту нёс его палач. Нёс, как в люлечке качал, Чтоб не плакал — не кричал, Маринкина ворёнка Нёс к петельке тонкой. Спи, ворёнок, баю-бай, Поскорее засыпай. На земле темно и тесно — Станешь ангелом небесным, Будешь зреть Господню рать, Райским яблочком играть. Тихо, тихо, тихо… И не помни лиха. — Славно или плохо — нам ли понимать, Бабам лишь бы охать — дуры… твою мать! Разберутся выше, где и чья вина. Так что ты — потише. И давай — до дна. — Наше дело — сторона, Наливай да пей до дна. У кого мошна пуста — Пропивайся до креста. И — пляши, пляши, пляши, Не жалей больной души! Жизнь — копейка, а душа… Так за ней же — ни гроша. Кормят — ешь, а бьют — беги. Вот такие пироги. На свои гуляю — Знать тебя не знаю. — Яблочком, пожалуй, на-ко, закуси. — Самозванцем меньше стало на Руси. По столице нынче, слышь, колокола Лебедями кличут — смута умерла! — Удавили не зазря — Ради царства и царя Маринкина ворёнка… — Эх, выводят звонко! — То-то будет тишина… — Наливай ещё вина… Пей, собака, говорю! Лета многие царю! Ну а ты чего не пьёшь? Ах ты, гнида!.. Хвать за нож — Вши из-под рубахи Уползают в страхе. Крови-то, кровищи — аж красно в глазах! Плачет, плачет нищий. Кружит, кружит страх — Воет, крутит, вертит… И, стремясь к нулю Время слепо чертит мёртвую петлю. Яблочку — катиться вниз, Кто умеет — помолись О душе ворёнка, Ребёнка — воронёнка, О себе, и о стране, И о грешной обо мне.

1

Так называли сына Марины Мнишек и Тушинского вора, казнённого публично в возрасте трёх лет в царствование Михаила Романова.

«Свет вечерний, играя, дышит…»

Свет вечерний, играя, дышит Горьковатой влажностью трав, Золотыми нитями вышит Кружевной кленовый рукав. Одуванчику — только дунь — Расставаться не жаль с головою, И беспечный стрелок — июнь — Комариной звенит тетивою.

«Куст шиповника дружно шмелями гудит…»

Куст шиповника дружно шмелями гудит, И к цветочной серёдке пушистой Шмель всем тельцем приник, добродушно-сердит И обсыпан пыльцой золотистой. День по листьям стекает, прозрачен и густ, Будто липовый мёд разогретый. И гудит, задыхаясь от щедрости, куст, И пирует на маковке лета.

«Холодней и задумчивей воды…»

Холодней и задумчивей воды, Звёзды — ярче и словно крупней, И вздыхают в ночи огороды Всё укропней, нежней и влажней. Это август — хозяин завидный — Отдыхает, дождями умыт, И на крепких зубах аппетитно Малосольный огурчик хрустит.

«Непрерывно, натужно, упорно…»

Непрерывно, натужно, упорно Сквозь рожденье, страданье и смерть Наших жизней тяжёлые зёрна Прорастают в небесную твердь. А навстречу — легко и неровно Дышит бабочки трепетный блик, И полёт её радостен, словно В бесконечность распахнутый миг.

«А жизнь — была. На даче в Озерках…»

Памяти Д. Стрельчука

А жизнь — была. На даче в Озерках Играли в бадминтон, чаи гоняли. И смерть, казалось, вовсе отменяли Улыбка, взмах руки, ракетки взмах. А жизнь — была. Под выстрелом в упор Чирикала себе беспечной птичкой. Ломались копья, спички и привычки, Летел воланчик за чужой забор. Водой сбегая с лопасти весла, Сухим песком сквозь пальцы протекая, Нелепая, такая и сякая, Она — была. О Господи, — была!

«Апрельский день прочитан между строк…»

Апрельский день прочитан между строк. В облупленной стене несвежей раной Темнеют кирпичи. И водосток, Вообразив себя трубой органной, Прокашлялся и загудел. Под ним На тротуаре — трещинок сплетенье, И прошлогодний лист, весной гоним, Плывёт в небытие прозрачней тени. И снова мир течёт сквозь решето Фантазии, сквозь близорукость взгляда, И мне не выразить словами то, Что вновь его спасает от распада.

«Зимний рассвет в окне, выстуженно-огромном…»

Зимний рассвет в окне, выстуженно-огромном, Не позволяет мне жизнь переждать в укромном Месте и, как сверчку, облюбовавши щёлку, В ночь, в не свою тоску просвиристеть-прощёлкать. Утренний неуют звонок в пустой квартире, Шторы — потуже в жгут, двери — пинком пошире. Холодно, и светло, и чересчур просторно, В тоненькое стекло ветер стучит упорно. Тоненькое стекло, изморози иголки, Остро и слишком зло бьётся пульс на осколки. И, смешав имена, судьбы и крошки хлеба, Хлещет в провал окна яростный холод неба.

«Он ждал инфаркта после сорока…»

Он ждал инфаркта после сорока, Поскольку это всё же был бы выход Оттуда, где его по капле, тихо Высасывала странная тоска. Он ждал инфаркта, будучи вполне Нормальным и практически здоровым, Одетым, сытым, под семейным кровом, И оттого непонятым вдвойне. Он ждал инфаркта. Он привык к жене, К подросшим детям и к своей работе, К тому, что жизнь отпущена по квоте, И к беспричинной, ноющей вине. Он ждал инфаркта, ибо не умел Уйти в запой, внутри себя разбиться, Влюбиться страстно, истово молиться, И дни его крошились, будто мел. Он ждал инфаркта просто потому, Что ведь должна у боли быть личина — Вполне материальная причина, Понятная и людям, и ему. Он ждал инфаркта, чтобы разогреть Вкус к жизни, как холодные консервы, Поправиться, родным испортив нервы, И от совсем другого помереть.