Воин в поле одинокий
вернуться

Полянская Екатерина Владимировна
Шрифт:

«Человек исчезает. И время, сужая зрачок…»

Человек исчезает. И время, сужая зрачок До чернеющей точки, прицельно глядит ему в спину. Ангел мой, погоди, не крыло мне подставь, а плечо — Я ещё не сейчас, не сейчас эту землю покину. Неуютная жизнь, где порою не видно ни зги, Где на выцветших снимках всё тоньше и призрачней лица… Всё равно — погоди, с каждым часом сужая круги, Торопить меня в путь, из которого не возвратиться. Доживу до весны, и границы стеснённой груди Резким вдохом одним, словно тёмные шторы, раздвину, И, хмелея от света, шепну: «Погоди… Погоди… Погляди мне в лицо, перед тем как прицелиться в спину».

«Без обвинений и высоких слов…»

Без обвинений и высоких слов Мне воронёный ствол упрёт в затылок Эпоха рынков, нищих стариков, В кошёлки собираемых бутылок. Эпоха, где уже не на кресте — На поручнях промёрзлого трамвая В раздавленной телами пустоте, Распяв, тебя сейчас же забывают. Где, как во сне, без голоса кричать, И погибать в слепом бою без правил, Где горького безумия печать На лоб горячий кто-то мне поставил. Где получувства точат полужизнь, И та привычно, и почти не страшно, С краёв желтея, медленно кружит, И падает в архив трухой бумажной. Где время, обращённое в песок, Сочится, незаметно остывая, И отбывает слишком долгий срок Душа — на удивление живая.

Из книги «Геометрия свободы»

2004

«Когда Фонтанки вспухшая вода…»

Когда Фонтанки вспухшая вода В безмолвии пугающе-несытом, Как будто часа ждущая беда Шевелится под вздыбленным копытом, Когда в обнимку пляшут свет и тьма, На бронзовой уздечке удавиться Тут можно. Или нет — сойти с ума И дальше жить. Никто не удивится. И на мосту, средь скачущих теней, Где всё и вся равны и равно ложны, Не так уж сложно удержать коней, И только напоить их — невозможно.

«Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить…»

Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить, Во весь голос не то что кричать — говорить. Водка пахнет сивухой, вода — солона, И на стену в ночи наползает стена. Утро щёлкает плетью, а по вечерам Кто-то ищет меня в перекрестии рам, И холодного зеркала пристальный взгляд, Словно блик на штыке, словно окрик «назад!». Этот дом, он как зверя меня обложил, Коридорами, лестницами закружил. Я — живая мишень, я на злом сквозняке Своё робкое сердце держу в кулаке.

«А во дворе густой туман похож…»

А во дворе густой туман похож На волглое бельё с казённой койки. Из форточки сочится запах стойкий, И по спине волной проходит дрожь. Гуляют сквозняки. Мои шаги Пересекают вектором движенья Невидимые петли и круги И гаснут в коридорном средостенье. На грани фола — жизнь. В чужой уют, В трёхмерное пространство неумело Я год за годом втискиваю тело И душу, перекрученную в жгут. И только заоконный мой двойник Изученно-неведомой природы Так тих и светел, словно он постиг Простую геометрию свободы.

«Отец мой был похож на волка…»

Отец мой был похож на волка — И сед, и зол, и одинок. Лишь на руке его наколка — Раскрывший крылья голубок. Нелепо и довольно криво Он всё летит из дальних стран, Где сильный, молодой, красивый, Мой батя не от водки пьян. Где мать жива. А я, быть может, В проекте, или даже — нет. Где лёгкие тихонько гложет Дымок болгарских сигарет. И, напрочь забывая лица, Сквозь морок, суету и тлен Я снова вижу эту птицу, Летящую средь вздутых вен. И в зеркале заворожённо Ловлю который раз подряд Всё тот же странно-напряжённый, Неуловимо-волчий взгляд.

«В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос…»

В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос. Загадай на монетку — там решка с обеих сторон. Всё — мираж, всё — коллаж, ускользающий дым папирос, Тени ангельских крыльев средь вспугнутой стаи ворон. Портупеей бумажной крест-накрест слепое окно… Эй, лихач, погоди!.. Но размашист рысачий разбег. И за здравие флота в бокалах вскипает вино, И на саночки с телом замедленно падает снег. На изломе времён, осыпаясь, меняются дни, Легче пуха взлетают и рушатся тяжестью плит. Затемнение снято, и в город вернулись огни. И пронзённое шпилем, голодное сердце — болит.

«Когда отпустит боль, я вдруг увижу…»

Когда отпустит боль, я вдруг увижу Фабричную трубу, кирпич двора, И буквы на стене, под самой крышей, Кричащие: «Гагарину — ура!» И небо, что в прицельном перекрестье Оконных рам похоже на дыру, И флигель, где кусок прогнившей жести Крылом подранка бьётся на ветру. Отпустит боль, и я ещё услышу, Быть может, через трещины в стене — Скрипичная мелодия всё выше Взбирается по тоненькой струне. С естественностью веры бестревожной, С наивностью гармонии простой — По лестнице крутой и ненадёжной Над вечно равнодушной пустотой.