Воин в поле одинокий
вернуться

Полянская Екатерина Владимировна
Шрифт:

«Не суди ты меня слишком строго…»

Не суди ты меня слишком строго, Пожалей ты меня, пожалей, Не придавливай прямо с порога Правотою железной своей. Не суди заполошную птицу, И пришедший непрошенным стих — Нам с тобою обоим простится, И осудят нас тоже — двоих. Ради жизни, грохочущей мимо, И молчанья, что ждёт впереди, Я прошу тебя — слышишь, любимый, — Не суди ты меня, не суди.

Воспоминание

Средь коммунального кошмара Взрывалось: «Сука!.. Падла!.. Шмара!..», В дыму, в чаду, в горелом жире Метались тени по квартире. И, набухая, вызревал, Как чирей на носу, скандал. Да нет — разминка, перепалка… Суды знавала коммуналка! А это так — подрали глотки И разошлись. В стопарик водки Набулькал, охая, сосед. И в кухне выключили свет. А у дверей за стенкой тонкой Стояла я — совсем девчонка, И понимала: виноваты Какой-то счётчик, киловатты… И слушала: сосед зевал И жизнь проклятой называл. С тех пор прошло годов немало — Нас время быстро разменяло, И стало прошлое белёсо… Но вот родимые вопросы «Что делать?» и «Кто виноват?» Всё так же яростно звучат. По трезвости, а то — по пьяни, В глухой ночи, в похмельной рани… И я пытаюсь, вспоминаю, Но память, прошлое сминая, В ответ мешает всё подряд: Россия… счётчик… киловатт.

«Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе…»

Боящийся несовершенен в любви.

Первое соборное послание Иоанна Богослова, 4:18

Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе, Вытолкнут в мир непонятно за что и зачем. В смертном поту, в остывающей липкой рубахе Кто-то затих, от последнего ужаса нем. То, что выходит из праха — становится прахом. Между двух дат угадай, улови, проживи Эту попытку преодоления страха — Жизнь, где боящийся несовершенен в любви.

[2]

«Я войду, и ты припомнишь разом…»

Я войду, и ты припомнишь разом Все мои учтённые грехи: Наизнанку вывернутый разум, Лошадей, приятелей, стихи. Безалаберность мою, мою никчёмность, Неуменье делать по-людски Ничего — то странную огромность, То сухие крошки да клочки. Милый мой, ведь я всё это знаю, Знаю, может быть, яснее всех, Плачущее сердце пеленая, Как младенца, в беззаботный смех. Ангелы твои, напившись чаю В образцово-правильном раю, Колпаком дурацким увенчают До скончанья дней — башку мою.

2

Стихотворение помещено в книге (стр. 91), в её содержании пропущено. — Примеч. верстальщика.

Романс

А. Т.

Мой дорогой, мой слишком дорогой, Когда бы я умела быть другой, Всем существом привязанною к дому — Быть может, мы бы жили по-другому. И сердце, позабытое в степи, Я б отыскала и велела: «Спи!» Но вечен скрип тележный средь равнины, И терпкий привкус горечи полынной, Не исчезая, дремлет на губах. И выбелило солнце долгий шлях. Мой дорогой, мой слишком дорогой, Когда бы я умела быть другой, Когда бы я умела быть иною — Со взором тихим, с гибкою спиною… Но вот — на отблеск дальнего костра Я полетела — всем ветрам сестра, Черпнув из глубины времён однажды Придонную мучительную жажду Той воли, что и не было, и нет… И тесен дом, и узок белый свет.

«Спи, мой ангел. Я тебя люблю…»

Спи, мой ангел. Я тебя люблю. И да будет сон твой бестревожен. Я тебя у смерти отмолю, И у этой страшной жизни тоже. Спи, мой ангел. Я сожму кулак, Чтоб тебя — уже навек — запомнить. И саднящей нежностью наполнить Ночи сизоватый полумрак.

«Пережидая слишком долгий дождь…»

Пережидая слишком долгий дождь На остановке энного трамвая, Поругивая сырость и зевая Под зябко-металлическую дрожь, Я вдруг увижу там, где был твой дом, Сквозистую, пустую оболочку, Как будто бы ремонт поставил точку На всех, кто обитал когда-то в нём. И удивлюсь тому, что не течёт Широкая асфальтовая Лета, И не замечу то, что сигарета, Дотлев уже до фильтра, пальцы жжёт. И если из небытия сойдёшь Ты, словно бы с незримого помоста, И спросишь: «Как ты?», я отвечу: «Просто Пережидаю слишком долгий дождь».

«К осени, лицом отвердевая…»

К осени, лицом отвердевая, Начинаю, в общем, понимать, Что уже не вывезет кривая, И что я, увы, плохая мать, Скверная жена, работник средний, И — один из множества — поэт, Что давно не хожено к обедне, И что денег не было и нет. Что давно пора остепениться: О семье подумать, о душе, Подкормить в горсти своей синицу, Плавно сбавить темп на вираже. И спокойно прозревать сквозь осень, Словно бы сквозь чёткую канву, Самую прекрасную из вёсен, До которой я не доживу.

«Вьётся в тамбуре дым, разговоров дорожных отрава…»

Вьётся в тамбуре дым, разговоров дорожных отрава Растворяется в нём и вдыхается странно — легко. Нет, вы не помешаете мне, мой попутчик лукавый… Да, конечно, — домой… Далеко, ещё как далеко!.. Отчего я курю? — Не сорваться с крючка у привычки. Почему я пишу? — Ах, сама я в потёмках бреду: Не подходят ключи, и ломаются напрочь отмычки, Выбьешь дверь — и с рассудка сорвёшься на полном ходу. Растворяется сахар в стакане крепчайшего чая, Растворяется память в мелькании дней и забот… Да, скучают и ждут, с нетерпением ждут и встречают. Да, конечно, — везёт… Очень тряско, и всё же, — везёт. Мир, конечно же, тесен. А мы, оставаясь чужими, Распростимся и вряд ли ещё раз увидимся в нём. Но когда-нибудь я чиркну спичкой и высвечу имя, И мелькание станций, и тени за мокрым окном. И покажется мне, что не сказано было так много. Но насмешливый ветер подхватит крутящийся хлам… Улыбнитесь, попутчик. Под нами грохочет дорога, И сжимается время, разрубленное пополам.