И сейчас меня мучает вопрос: а был ли смысл бороться за жизнь, пытаясь сохранить остатки того, что обречено?

Программа самоочистки завершена, и чья-то твердая рука нажала кнопку " Пуск".

4.

Лейтенант Дэйл очнулся в кромешной тьме. Прямо у его лица лежал труп, бездыханной рукой прикрывая ему глаза. Он отчетливо чувствовал тошнотно-приторный запах чужой застывшей крови и кисло-соленый вкус на губах своей собственной. Дышать становилось всё тяжелее и тяжелее. Голова гула, ноги не слушались. Прислушался. В абсолютной тишине слышался лишь звук тикающих часов парня в лакированных туфлях. Но тот погиб на сорок минут раньше, в голодной сватке с темнокожим за дохлую крысу. Убийцу Дэйл застрелил последним патроном, который хранил для себя.

Гул снаружи давно утих. Дейл зажмурился, пытаясь сообразить сколько времени продолжался весь этот ад. Пару дней? Неделю? А может и дольше? В первые же часы стало ясно, что не все бункеры устояли. Северный от них, южный и юго-восточный отрезали им путь к выходу, там же оказалась погребена большая часть их провизии. Жуткие стоны, а затем тошнотный трупный запах проникли и в залы их укрытия. Стоит ли вспоминать происходившее после? Панически одержимые лица голодных и напуганных людей. Людей отчаянно жаждавших жить. Кто-то предпринял суицидальные вылазки в разгромленные залы, пытаясь найти выход. Мы слышали их крики, когда им на головы посыпались груды обломков. Те, кто пошли им на помощь вернулись с половины. Вскоре мы поняли, что так никому не выбраться. Существовал лишь один путь ко спасению, но увы пройти по нему смог бы один или двое, если бы туда ринулась толпа, выход также завалился бы, перекрыв тем самым доступ кислороду и скорее всего они бы провалились на нижние этажи, узники которых были уже заочно мертвы. Оставалось ждать. Ждать когда... спасение будет возможным. Дейл не мог назвать это по-другому. Мысль, что он погубил этих людей, была ему не выносима. Но он знал, расскажи он всем правду, не спасся бы вообще никто.

Пересёк на ощупь в темноте зал, и покинув его пределы словно страшное воспоминание, Дэйл осторожно двинулся по узкому коридору к выходу. Благо в натренированной памяти солдата сохранился точный план убежища, ставшего теперь братской могилой.

5.

– И что же, тебе нравится, кто ты теперь? Путь показушника выстлан благими намерениями? Не так ли?

Вейн рассмеялся прямо в лицо Уоллкилу Харлоу, чья искорёженная тень напоминала изувеченное молнией дерево. Длинный и угловатый, он и прежде не вызывал симпатии окружающих, и стремясь прожить путь к признанию, навязывал мысль о вечной красоте внутреннего, именуемого золотым сердцем, проповедуя, но в душе проклиная, добродетель. Ему было страшно. Нет, не этого высокомерного здоровяка с явно злодейскими замашками. Тот ему был равнодушен, как и прочие. Уоллкил боялся себя. "Он идеальный" - теперь уже забытая история, пройденная страница, неудавшийся проект самоучки-неудачника. Весь его путь из богом забытой богадельни до почетного членства в благотворительном фонде - оказался пустышкой, а он сам - последним дураком. И что же? Есть ли смысл в добродетели, когда на кону твоя собственная жизнь? А ведь даже этот подонок кого-то спас. А он? "Благотворительный фонд Уоллкила Харлоу" - не больше, не меньше - просто тщеславная мечта: он поможет кому-то, кто-то ему... Такова жизнь. Но впрочем, не без капли эгоизма.

Закрыв глаза, Уоллкил судорожно сглотнул. И сейчас его глаза по-прежнему помнили тот взгляд: перепуганный, невинный, беспомощный. Руки мальчика судорожно цеплялись за рукав его пиджака. Харлоу был напуган не меньше. Он бежал, бежал без оглядки в укрытие. Спасая свою жизнь - погубил чужую. Ему и в голову не пришло подумать о ребенке, чья мать потерялась в суматохе и паническом хаосе рокового утра. Пробираясь сквозь толпу, он сбил с ног девушку, упавшую под ноги обезумевшей от страха толпе. Он отчаянно спасался, барахтаясь в волнах человеческого страха, дав волю животным рефлексам. Страх сделал его одержимым.

Вейн, тот самый здоровяк презрительно скривился, оглядывая оппонента, как кусок гнилого мяса. Стоит ли марать руки о такую гадость? Да, сам он не ангел. Но это было там, в "до". А здесь все равны и каждый их выживших уже победитель. Даже этот кусок дерьма Харлоу.

6.

Закрывая глаза, он всякий раз воскрешал ее улыбку... Чего стоит память? Хотел ли он вспоминать? Да и было ли о чем? Было много о чем вспомнить, но сейчас в минуту кромешного отчаяния и осознания собственной слабости, её образ, миновав законы времени и пространства, являлся ему словно в полусне. Сияние глаз, ослепительно-лучистый смех, милая веснушчатая мордочка, рыжая как медь копна жестких непослушных волос. Они придумали друг другу смешные клички. Её он величал Мармой, а она его - Великаном.

Что есть красота? И есть ли красота тем, чем мы привыкли её определять? Ей шесть лет, ему - восемь. Они не знают мира целиком, что, может, к лучшему. Они создали свою Вселенную. В этой Вселенной её курносый нос и веснушки, его торчащие уши и дырки на месте выпавших молочных зубов - вот истинная красота, настоящая привлекательность. Целое лето они провели не разлей вода. Гонялись за мотыльками, устраивали догонялки, игры, пляски. Лето, подарившее им целую вечность.

Сначала их было трое: двое братьев и соседская девчонка. Игры, пляски, догонялки, клятвы быть самой верной друг другу троицей навечно.

Навечно так мало когда тебе шесть! Она все чаще выбирала одного из мальчишек, всё чаще он становился её партнером по играм, пляскам, догонялкам; и клятвы стали более личными, и приносились они только между двумя. Третий стал лишним. А потом и второй.

Её мать, в кои-то веки заметив, за работой, дочь, пресекла их общение; мол, та семья им не ровня - мамаша мужей меняла, как перчатки, и дети эти от разных отцов, и кто знает, чему они научат её дочь. Миссис Мартин была непреклонна в своих консервативно-строгих суждениях. На все крики, истерики и просьбы дочери был лишь один ответ - поджатые кроваво-алые губы. Мэган всегда казалось, что эти губы живут отдельной жизнью, что они шепчутся по ночам и составляют коварные замыслы. Вот так и случилось однажды, губы сообщили ей новость - они переезжают в другой конец города, матушка получила другую работу. Точка.

Дальше детства не было. Школа, бесконечные кружки, зубрежка, институт, опять зубрежка, интернатура. Она уже не вспоминала о том мальчике с забавно торчащими ушами и напрочь забыла его имя, точно так же как она забыла игры, пляски, данные в детстве клятвы...

7.

– Фу, гадость. Прости, но так не пойдет...
– шум промелькнувшей мысли прервал волну речи, словно скорый поезд стирает на мгновение границы времени.

– Честер, нет!!!!!
– она смотрела на него умоляющими глазами. В них не было испуга, злости и даже боли уже не было. Но на дне ее гаснущих зрачков вопила любовь. Даже умирая, она стремилась его спасти. Есть ли любви предел и кто очертил границы доступного? Не единение ли она до самого конца и не продлевает ли жизнь до бесконечности? Как жаль. Он не понял этого раньше, а теперь, понимая, уже не мог воссоздать утерянного, погубленного своими же руками. Алчное сердце! Чего же ты ищешь? А ведь тебя проще убить, чем прокормить твою глупость.