Въ его неудавшейся жизни, полной вчныхъ надеждъ на завтрашній день и никогда не сбывавшихся ожиданій, полной иногда просто смшныхъ погонь за всякими иллюзіями,-- было одно лишь счастливое время, когда не думалось о завтрашнемъ дн, когда легко и свободно, во вс высоты и глубины, поднимали его и спускали внезапно выросшія крылья. Это было время его страсти къ Алин, страсти таинственной, жутко прекрасной, безумной, раздленной, жадно-ненасытной, преступной...

Преступной!.. разв самъ онъ не повторялъ себ и тогда этого слова! Но душа молчала и совсть была спокойна. Онъ всегда былъ голоденъ, великимъ голодомъ жизни, онъ всегда томился въ молчаливомъ одиночномъ заключеніи... И при этомъ никто, конечно, не только не могъ сочувствовать его страданіямъ, но даже и признать ихъ дйствительность. Ему говорили, доказывали, что онъ сытъ по горло, что онъ ничуть не одинокъ, что у него есть все для полноты счастья. Его считали нелпымъ фантазеромъ, распустившимъ себя, бьющимъ на оригинальность...

Нашлась только одна умненькая свтская женщина, которая какъ-то разъ, глядя ему въ глаза нжными глазами, грустно сказала:

– - Vous ^otes une `ame en peine! Вы всегда должны томиться, это ваша судьба; еслибъ вы вдругъ почувствовали себя счастливымъ,-- это были бы ужъ не вы...

Онъ оставался къ ней совсмъ равнодушенъ; но никогда не могъ забыть ея взгляда и этихъ словъ. Онъ чувствовалъ, что она сказала правду, только, вдь, отъ такой правды не стало легче. Онъ продолжалъ испытывать невыносимый голодъ, томиться, ждать, погибать отъ своего мучительнаго одиночества...

Внезапная страсть къ Алин, такъ щедро раздленная ею, накормила и напоила его, осуществила всю ту красоту, по которой изнывалъ онъ, наполнила собою его одиночество, дала ему, наконецъ, не призрачную, а живую жизнь. Преступная страсть! Значитъ жизнь -- преступленіе! И совсть его молчала...

Теперь, еще больше истерзанный, одинокій, голодный -- онъ очутился передъ старымъ соблазномъ.

Алина хорошо его знала, говоря, что еще неизвстно куда воображеніе унесетъ его. Онъ ужъ вьявь видлъ передъ собою далекія заглохшія аллеи своего Снжковскаго парка. Онъ ужъ переживалъ вс дни и минуты своего былого преступнаго счастья,

Когда, посл обда, онъ велъ ее подъ руку, черезъ слабо освщенныя комнаты, въ уютный уголокъ дальней гостиной, гд теперь пылалъ каминъ, и куда она приказала податъ имъ кофе,-- она не могла не чувствовать трепетъ его руки. Лицо его оставалось холодно и строго.

– - А знаете ли, въ город сегодня только и разговоровъ, что о вчерашней исторіи у Вилимской,-- говорила она. Эта маленькая княжна возбуждаетъ всеобщее негодованіе: скажите, что вы такое сдлали съ нею? что вы ей говорили?

– - Конечно, ничего,-- отвчалъ онъ, едва соображая, о чемъ это она говоритъ.-- Я обмнялся съ нею нсколькими самыми банальными фразами. Я видлъ ее въ первый разъ, и меня представилъ ей Вово.

– - А между тмъ вы играете главную роль во всемъ этомъ... vox populi... Впрочемъ, я вовсе не желаю васъ исповдывать... Лишній грхъ на вашей душ, и только. Я думаю, вы имъ и счетъ потеряли со времени нашей разлуки.

Онъ поднялъ на нее глаза и не опускалъ ихъ. Она выдержала его взглядъ.

Внесли кофе. Потомъ стало какъ-то особенно тихо, только потрескивали дрова въ камин и мерцающія полосы теплаго свта ходили по комнат.

Молча просидли они дв-три минуты и оба чувствовали что вотъ сейчасъ начнется послдняя ихъ битва.

– - Вы заговорили о моихъ грхахъ, кузина,-- самъ испугавшись своего глухого голоса, едва шевеля внезапно высохшими губами, прошепталъ Аникевъ:-- неужели вамъ интересно это? Или, можетъ быть, вы хотите мн, какъ старому другу, исповдаться въ вашихъ?

Это былъ дерзкій и грубый вызовъ; но ихъ прошлое давало ему на него право. Разв не слыхалъ онъ отъ нея самыхъ важныхъ святыхъ и безумныхъ клятвъ, какія только, подобно вспышкамъ разряжающагося электричества, произносятся, между вздохомъ и поцлуемъ, въ иныя минуты! Онъ никогда не освобождалъ ее отъ этихъ клятвъ.

И теперь, когда она глядла на него прежними глазами, вспоминала о прошломъ и снова брала себ его душу -- онъ могъ требовать отъ нея отчета.

Главное же, она сама признала его право и нисколько не смутилась его грубостью. Онъ сказалъ именно то, что ей такъ хотлось отъ него слышать, безъ чего ей трудно было начать.

Она близко склонилась къ нему, опустила голову и въ то же время подняла на него свои чудные глаза, въ которыхъ отражалось пламя камина.

– - Я могу исповдаться не только передъ вами, но и передъ всми, потому что «такихъ» грховъ у меня нтъ...

– - Смотри мн въ глаза, смотри!-- вдругъ прошептала она и прежде чмъ онъ могъ понять смыслъ этихъ словъ, крпко обняла его шею руками, пряча лицо на груди его.

Она уже знала теперь, наврное знала, что- онъ попрежнему въ ея власти и не найдетъ въ себ силу оттолкнуть ее.

– - Алина... вдь, это безуміе!-- разслышала она.

Что-жъ! или она ошиблась? Онъ силой разнялъ ея руки, отстранилъ ее и поднялся съ мста.

– - Зачмъ это?-- сверкая глазами, сказалъ онъ.-- Ты хороша, ты можешь опьянить кого угодно... Я человкъ... могу быть и звремъ... Ты хочешь посмотрть, правду ли я плъ вчера, что «въ этой чаш отражается краса неба и ада»?..