– Иди в колхоз сторожем. И мне будет легче. Вы же друзья с этим Халусукой.

– Не пойду я к нему.

– Гордость не позволяет?
– спросила мать.

– Приблизительно.

– Тогда поищи что-то другое.

– Я уже думал над этим, - сказал я.

Хоть я и поступал всегда по своему усмотрению, без чьей либо подсказки, но на этот раз совет матери: все бросить и уйти в колхоз сторожем, подействовал на меня просто магически. Я решил завязывать с педагогической деятельностью и куда-то устроиться, неважно, куда и неважно в качестве кого.

Я отправился в Тячев на птицефабрику, пытался устроиться птичником, но меня не взяли: диплом помешал. Человеку с высшим образованием нельзя работать птичником.

– Государство затратило на вас много денег не для того, чтобы вы здесь помет выгребали, - сказала мне директор птицефабрики Раззевайко, дама средних лет, с розовым лицом без единой морщинки и полноватой фигурой.

– Я спрячу диплом, уберу его куда подальше, коль он только помеха мне в жизни. Возьмите меня, я буду честно трудиться, - сказал я, чуть не плача и с мольбой во взгляде.

– Я не могу вас взять еще и по другой причине, - уже мягче сказала Раззевайко.

– Но почему, почему, скажите?

– Вы будете щупать не только маленьких курочек, но и больших, моих птичниц и каждая из них начнет ходить с пузом, а это декретные отпуска до и после родов, - что я тогда буду делать? Я могу вас женить только на одной курочке, но не на всех одновременно. У меня мужик только сторож и то дряхлый старик: ему любая птичница все равно, что шкаф. А вы..., я вижу по вашим глазам, петушок еще тот. И не пытайтесь меня убедить в обратном.

– Почему же вы принимаете меня за петуха?
– почти возмутился я.

– Каждый мужчина немножечко петух, а если в нем не сидит петух, значит он не мужчина. Тогда он нечто гораздо хуже, - сказала Раззевайко.

– Возьмите с испытательным сроком. Если заметите, что я хоть одну курочку, то бишь птичницу, начну щупать - выгоните меня. Я даже в заявление могу это указать.

– Знаете что? Если хотите, я могу вам помочь. У меня в Тересве на ДОКе ( деревообрабатывающий комбинат) работает двоюродный брат Шинкаренко. Он главный инженер. Я позвоню ему, может, он возьмет вас в столярный цех, будете деревяшки сортировать, а там и строгать научитесь. Столяр хорошая профессия, гораздо лучше учителя. Только диплом уберите подальше и трудовую книжку не показывайте: там на вас новую заведут.

– Спасибо, дорогая Раззувайко, - сказал я, целуя ее руку.

– Да не Раззувайко, а Раззевайко, а вообще моя фамилия Мишина, это у меня муж РаззевайкоЗазевайко. Когда мы женились, я взяла его фамилию по его просьбе, да и свекровь говорила, что более благозвучной фамилии, чем Раззевайко, во всем районе не найти.

Наш разговор прервали две птичницы без всякого стука ворвавшиеся в кабинет. Они были так возбуждены от чрезвычайного происшествия - падежа поголовья птиц на одном из участков и в этом они обвиняли друг друга; трудно было понять, кто же из них прав, а кто виноват. Одна из них уставилась на меня и спросила директора:

– Вы берете этого петушка к нам?

– Не надейся, он тебе не достанется, - сказала другая, принимая гордый вид.

– Товарищ Елисеев, - сказала Раззевайко, - поезжайте срочно к Шинкаренко, пока ситуация не изменилась. Одна нога здесь, другая там! Ну, живо!

Я пулей выскочил из кабинета директора птицефабрики, сел на автобус и умчался на деревообрабатывающий комбинат.

– Аделина Михайловна звонила мне, - сказал Шинкаренко, - чем вы ее покорили, ума ни приложу. За десять лет она ни разу ни за кого не ходатайствовала и вот теперь...Вы собственно, кто будете?

– Бродяга я, пролетарий. Так: ни богу свечка, ни черту кочерга; перебиваюсь, сезонным рабочим. Пол-России исколесил уже. Судьба сюда меня забросила, - соврал я.

– Довольно правдиво вы врете, - сказал он, улыбаясь.
– Так держать. А теперь пойдемте в цех.

В цехе громыхали станки, и пахло свежей древесиной. Моим мастером был Гомулко, окончивший лесной техникум, после семилетки.

– Вот тебе направление в общежитие. Разбогатеешь, снимешь фатиру. А эту записку отдай в кассу, получи аванс, ты, я вижу, гол как сокол, - сказал Гомулко.

Я получил сорок рублей аванса, чуть меньше, чем я получал в школе за весь месяц.

Общежитие находилось в двухэтажном кирпичном здании. Меня поселили в комнату на двоих. Но второго жильца не было, я оказался один. Теперь я отдавал работе только семь часов в сутки, а остальные семнадцать были в моем распоряжении. Семь часов уходило на сон. Оставалось десять. Так много свободного времени у меня не было даже в университете.

На работе тяжело было только в течение первого месяца, а потом я втянулся. Я лихо подавал деревянные бруски в жерло станка, а мой напарник с другой стороны принимал какое-нибудь выточенное изделие и складывал в клетку. Моя зарплата была гораздо выше учительской. Трудность была только в одном: я не мог привыкнуть к водке и мату, и тем отличался от славного рабочего класса, гегемона мировой революции.