Князь Дмитрий вспомнил аудиенцию у султана. Владыка мира и солнце вселенной сидел на возвышении и немигающим взором глядел на вошедших. Вцепившиеся в его руки капуджи-баши заставили его пасть ниц. То же сделал и шествовавший рядом великий везир. Затем он заговорил: перед тобою, о великий падишах, твой раб, который с твоего высокого соизволения воссядет на княжеский престол в подвластной тебе Молдавии и обязуется служить тебе верой и правдой, не щадя жизни, платить положенную дань и доносить о происках твоих врагов и врагов ислама, дабы милостивый взор твоего величества не отвратился от твоего ничтожного раба...

Пришлось повторять всё это по-турецки. И во всё время его речи султан не мигая глядел на него, но взор его был пуст и холоден.

Слабым наклонением головы он дал понять, что аудиенция окончена. Князь Дмитрий и сопровождавшие его, пятясь, покинули тронную залу. И во всё это время его не покидало ощущение, будто его голым выставили на позорище перед всем светом, хотя был-то он в четырёх стенах...

Унижение оставалось с ним, доколе он пребывал в турецкой столице. Он несколько воспрянул, когда господарский кортеж, весьма многочисленный, вступил в Галац, главный город Нижней земли, как она именовалась в господарских фирманах. Тут уже звучала молдавская речь и нового князя окружали молдавские бояре, выказывая лицемерные восторги по поводу его прибытия.

Угодничество, лицемерие, фальшь и интрижество господствовали при всех дворах... Был ли исключением двор его величества императора Всероссийского? В меньшей степени, чем его собственный двор в пору его княжения: сейчас-то он мог сравнивать.

Пётр не скован придворным церемониалом, нежели был он, господарь Дмитрий, в десять с малым месяцев княжения.

Князь Дмитрий недовольно вздохнул. При всём при том он был тогда владыкою многих животов своих подданных, и ему оказывались великие почести, под стать царским. Отравленный властью, как видно, неизлечим. Власть — смертельный яд. И в своих жилах он продолжал всё ещё ощущать его след.

Увы, и здесь он был в позлащённой клетке, в неволе. Правда, новый его повелитель обращался с ним весьма милостиво, ценил его советы, почитал его учёность. Что с того: он оставался невольником. Он не мог воспротивиться повелению государя сопровождать его в низовом походе. И хоть его многочисленная свита была с ним, и молодая супруга тож была с ним, и любимая дочь... Но и болезнь оставалась с ним, мало-помалу иссушая, лишая его сил.

И вот он, князь Дмитрий, на краю земли, в этом адовом пекле, со всеми невзгодами походной жизни. Единственное, что его всё ещё поддерживало и вело, — природная любознательность. Здесь они с государем были, можно сказать, едины.

Он держался. Изо всех сил. Ежели бы не великое беспокойство по дочери, оставшейся в Астрахани, исход судьбы которой оставался тревожен и тёмен, можно было бы снести и тяготы похода.

Иной раз он чувствовал себя песчинкой в этих бескрайних просторах, песчинкой, отданной на волю свирепых и непредсказуемых стихий. Князь Дмитрий не переставал удивляться и этим пространствам, и множеству обломков былых цивилизаций, то и дело встречавшихся на пути.

Он оживал, бродя среди руин, среди этих древних камней, порою заговаривавших с ним полустёртой надписью, зелёною монетой, расписным сосудом либо его обломком... Для иных немые, эти вещи были для него как бы живыми, ибо он прочитывал по ним жизнь давным-давно ушедших людей. «Что с того, что после них не осталось рукописей», — говорили вещи, творение их рук и их мысли.

Князь Дмитрий не расставался с походным альбомом. Страница за страницей покрывались рисунками. Он старательно перерисовывал иероглифы, многие из которых были ему неведомы, копировал надписи. Его непременный спутник Пётр Андреевич Толстой, несмотря на свои почтенные лета стоически переносивший все походные тягости, поначалу подтрунивал над ним, а потом и сам постепенно увлёкся, объясняя это так:

— Ровно клад ищем, что весьма занятно, а может, и с великим прибытком окажемся.

— У всякого свой прибыток, — пробормотал князь Дмитрий, уловив реплику своего спутника. — У иных золото и драгоценные каменья, а у меня — древняя монета либо надпись на камне, рисунок неведомого живописца на полуразрушившейся стене склепа... И ещё молю небесных покровителей моих дать мне силы возвратиться из сего похода и узреть счастие моей дочери. Более мне ничего не нужно. Я своё совершил и потомкам оставил память по себе в сочинениях моих.

— Мрачно, князь, зело мрачно, — укорил его Пётр Андреевич. — Я, чать, старее тебя, а итогов подводить не собираюсь. Охота ещё пожить, зрить новые государевы триумфы. А с твоими-то трудами ты уж давно в вечность вошёл. Эвон, тебя в Берлине в почётные академики записали, книгу твою про возвышение и упадок империи Турецкой на иностранные языки перекладывают. Сказывают, Синод спешно, повинуясь указу государеву, тискает в своей печатне книгу твою, называемую «Система, или состояние мухаммеданския религии», дабы доставлена она была в наш лагерь и представлена государю.

— Питаю надежду увидеть её ещё в походе, — кивнул князь, но голос его был печален. — Беседы мои с государем о сём предмете были не единожды, но всё ж книга толкует его весьма основательно. Мой секретарь Иван Ильинский переложил её на живой русский язык с подобающей лёгкостию, коей я ещё не вполне владею.

— Таковая книга весьма потребна — и государю, и приближённым его, — согласился Толстой. — Да и мне, грешному, многие тонкости мусульманские неведомы, хоть и провёл я в ихнем царстве-государстве близ двенадцати годов.