— Да, столкнулись два мира, и будут они противостоять не годы — века, — убеждённо проговорил князь Дмитрий. — Ислам — воитель, он не довольствуется словом, учением, убеждением в истинности своей веры. Он насаждает её мечом, он подчиняет ей страны и народы, он марширует всё далее на Восток и уже достиг его пределов. Он непримирим и фанатичен. Выросши среди турок, я был заражён болезнию ислама. Для простолюдина она неизлечима. Человек же мыслящий мало-помалу освобождается от её ков. Я исцелился, ибо смотрел на мир глазами философа. Всякий фанатизм, христианский ли, мусульманский, — равно отвратителен.

— Отвратителен, верно, — качнул головой Толстой, — ибо разрушителен. Но сильно опасаюсь, дорогой князь, что человеки прозреют только лишь тогда, когда окажутся на краю гибели.

— Увы, это так. Голос мудреца глохнет в репе толпы, — грустно произнёс князь Дмитрий. — Так было, так будет.

На четвёртый день переправа была окончена. Люди чистились, одежда их обсыхала. Солдаты обмывали себя в бурных и донельзя мутных струях Сулака. Пётр запретил пить речную воду, опасаясь кишечной хвори, о которой ему без устали твердил доктор Блюментрост, лейб-артц его величества.

— Сию заразу трудно будет искоренить, ибо она захватывает близко соприкасающихся людей, передаётся с питьём и пищей.

Разбили лагерь на другом берегу, принимали горских владельцев с подношениями. Одни пригнали гурт овец, другие волов с телегами. Аксайский владелец презентовал шестёрку коней в богатой сбруе.

Пётр хмыкал.

— Все сии дары не от сердца, а от опаски, дабы мы их селений не тронули. Видят силу нашу, вот и покорствуют. — И с огорчением добавил: — Сколь многим я бы пожертвовал ради того, чтобы утверждаться на сих берегах не силою, но справедливостью и верою в правоту нашу.

— Оно придёт, такое время, государь, — молвил Толстой в утешение.

— Когда? Чрез три века? Чужие мы тут и пребудем в чужаках до скончания веков, — махнул рукою Пётр с непривычной для него безнадёжностью.

Вид у него был усталый, круглое лицо осунулось, глаза утеряли свою обычную пронзительность и словно бы потухли.

«И ему тяжко, — подумал Пётр Андреевич. — Экая могучая натура, а сдаёт. Мудрено ли при эдаком-то жаре да суши хранить бодрость. Великую ношу на рамена свои возложил, ровно Атлант какой. Кабы только вынес, не сломился».

— Застряли мы, время бегом бежит, а мы всё на месте топчемся, — словно бы опровергая опасения Толстого, проговорил Пётр. — Нынче вот заночуем, а с рассветом — в марш. До Тарков. Драгунов да казаков Ветерани вперёд пущу. Впрочем, нет: арьергард купно с казаками пущай дождётся генерал-майора Кропотова да казацкого наказного гетмана полковника Апостола, дабы долгого разрыва меж нас не было. Горские лазутчики своим владельцам донесут: русские-де с великим войском на нас идут, за кавалерией инфантерия, опосля снова кавалерия... Считать-то они, чай, не станут. А нас, сказать по чести, мало.

— Всё бы ничего, государь, — заметил Макаров, — лишь бы провианту было в достатке да фуражу. Вода в колодцах опять же зело плоха...

— Вот-вот, — подхватил Пётр, — сниматься отсюда побыстрей надобно. Достигнем Тарков, шамхал обещался всем обеспечить.

Шамхал тарковский выехал навстречу с пышной свитой. Слуги вели в поводу сказочного скакуна в позлащённой сбруе — очередной дар.

— Сколь уж лошадей надарили, — пробурчал Пётр. — Солить мне их, что ли.

— Конь на Востоке — самый драгоценный дар, — пояснил князь Дмитрий. — Дороже камней самоцветных и даже дев прелестных, непорочных.

Князь знал толк в лошадях и теперь откровенно залюбовался вороным конём, выступавшим, словно бы грациозная танцовщица, своими точёными ногами, своей по-лебединому изогнутой шеей.

Шамхал Адиль-Гирей спешился, спешилась и его свита. Подступились к Петру, целовали край его пыльного камзола, левый сапог, дошёл черёд и до государыни, восседавшей по-мужски в седле рядом с Петром, до министров.

Князь Дмитрий заговорил с шамхалом по-персидски — на фарси. Он его порядком подзабыл, выталкивал из себя слова с трудом. Шамхал мялся, речь его была корява. И тогда князь обратился к нему по-турецки.

Произошла разительная перемена. Шамхал заулыбался, разговор полился свободно. Турецкий был, как выяснилось, обиходным. Князь переводил Петру: владелец тарковский счастлив лицезреть могущественного царя, он готов служить ему верой и правдой. И повергает к его стопам все свои богатства и богатства своих подданных.

— Скажи ему, что богатств его мне не надобно, я человек не бедный, побираться не привык. А вот потребное число скота на прокорм войска принять готов, равно и конского корму сколь может дать.