Когда Джоанна пьяна, она полностью не контролирует громкость своего голоса. К разговору, совершенно точно задуманному как их личный с Хоторном разговор, присоединяются несанкционированные собеседники. Тоже пьяные. И, что самое удивительное, слышавшие всю историю Джоанны с самого начала.

— Кто такая эта банши? — спрашивает Энорабия. Еще живая. Привезенная как задокументированный груз в чертов второй дистрикт для устрашения и заключения гребанного мира с остатками старого режима.

Джоанна уверена, что старый режим — его жалкие остатки — рассосались бы сами собой и без присутствия этой зубастой профессионалки, но новое руководство все равно прислало Энорабию, присвоив ей непонятный статус: что-то среднее между пленницей и миротворцем, который сам вот-вот станет террористом.

Вопрос недоделанной союзницы ставит седьмую в неловкое положение.

К счастью — по нелепому стечению обстоятельств — для справки есть Бити.

— Мифология Ирландии, — говорит он, брезгливо осматривая шеренгу пустых бокалов. — Существо, которое своим криком предвещает смерть. — Затем гений местного разлива замечает (или придумывает) скептические взгляды и поясняет: — Ирландия — государство, стертое с лица земли природной катастрофой еще до образования Панема. Кажется, это было извержение вулкана, а сама Ирландия находилась на острове…

Его историческую справку об Ирландии по умолчанию считают излишней и игнорируют все присутствующие.

— Тогда Эвердин и правда банши, — подытоживает Энорабия и полностью теряет интерес к разговору.

Джоанна мучительно собирает остатки разума. Она здесь, во втором дистрикте. Без особых причин, просто потому, что не было сил оставаться в Капитолии, не было желания возвращаться на родину, как и не было причин ехать куда-либо еще. Она все еще не сдала чертов экзамен на профпригодность — уроды-военные раз за разом не были удовлетворены глубиной ее истерики после пыток дождем, которым сопровождался любой ее практический экзамен. Она все еще вынуждена лечиться у своего доктора, который теперь спит под ее монологи по телефону. И именно этот самый доктор рассказал ей невероятную глупость, которую придумала про саму себя Китнисс. Может, ее морфлингом перекачали? Или это последствия яда ос-убийц спустя столько времени дают знать о том, что мозг бывшей сойки-пересмешницы продолжает разлагаться?

Почему-то так просто представить Эвердин в виде этой самой банши. Нет, определенная логика в этой параллели есть. Но это логика извращенная и принадлежащая точно сломанному всякими голодными играми разуму. Джоанна с трудом понимает, что находится как в раз в кругу тех самых людей — сломанных, пусть и не только играми, а ебучей жизнью. Как Гейл Хоторн, например, которому повезло не попасть в жернова игр, но не повезло считаться кузеном Китнисс Эвердин, которой повезло попасть в жернова голодных игр, да еще в качестве добровольца.

Мозг Джоанны вот-вот взорвется от построения таких сложных логических заключений, поэтому Джоанна икает и смотрит на Хоторна, который сидит в прежней позе с прежним выражением лица.

Сказать по правде, он — единственная возможная причина того, что седьмая приехала именно в этот дистрикт. Мучить своим присутствием Китнисс было бесполезно: Китнисс сослали за убийство Койн на самые рога Панема, в родной двенадцатый дистрикт. Хеймитч, к которому Джоанна никогда не пылала добрыми чувствами, убрался вместе с ней. Мучить Пита было опасно для здоровья — все-таки он как был, так и остался странным капитолийским переродком, да еще остался в Капитолии, откуда Джоанна желала сбежать. Оставался только Гейл — последний, кто был хоть как-то интересен Джоанне, пусть и в качестве жертвы.

Жертва из Хоторна вышла так себе, стоит заметить. Он не реагировал на подколки, злые выпады, едкие высказывания. А еще он постоянно был занят. Джоанне удалось обнаружить его только в этом темном и грязном баре, но уже после того, как она напилась в очередной раз настолько, чтобы только иметь возможность начать личный разговор непременно о новой странности Китнисс Эвердин. Просто потому, что о Китнисс Эвердин больше не с кем было разговаривать. Доктор, оставшийся в Капитолии, не считался за человека по умолчанию.

А еще так неудачно начавшийся разговор быстро зашел в тупик. Потому что Гейл не отвечал, остальные перестали лезть, а сама Джоанна поразительно быстро потеряла основную мысль.

— И какого черта ты делаешь здесь, так далеко от нее? — спрашивает седьмая, кое-как распознав на лице сидящего рядом парня и жалость, и отчаяние, и абсолютно несчастную трезвость. Так трезвеют только от боли, причем от этой, как ее там… душевной, вот.

— И как бы я мог выбить из нее эту чушь? — невпопад спрашивает Гейл, причем не у Джоанны, а, скорее всего, у самого себя. — Чем бы мое появление там избавило ее от мысли, что она одна — причина всех смертей?

Джоанна медлит. Застаревший и едва работающий в ее голове механизм неприятно скрипит. Но выдает-таки результат, который удивляет даже саму Джоанну — в таком состоянии она не только способна думать, но и способна озвучивать свои мысли так, что они вполне могут подвести кого-то к мыслям о самоубийстве.

— Ты мог бы приехать к ней, — осторожно, будто практикуясь в способности связно говорить, начинает девушка, — чтобы сказать ей «Здравствуй, Китнисс, я убил твою сестру». — Гейл вздрагивает. Чтобы понять это, седьмой не нужно даже присматриваться. — Тогда бы она перестала ненавидеть себя и начала заново ненавидеть тебя. Все польза, — Джоанна пьяно хихикает.