На девчонке, которую она назвала первой, Хеймитч сразу поставил крест. Слишком маленькая. Слишком чистая. Откуда взялось в его голове это определение — слишком чистая — Хеймитч не знал. Но его не подвело первое впечатление — маленькая Прим действительно оказалась слишком чистой. Она не стала бы бороться за свою жизнь, обрывая чужие. К счастью — к счастью для нее — ей и не пришлось.

На памяти Хеймитча было не так много добровольцев. Первый, второй и четвертый дистрикты не считались — там возможность участвовать в мясорубке была едва ли не честью. Когда за маленькую светлую девочку, нашедшую, однако, в себе силы идти к сцене, вступилась другая, темная и такая же испуганная, Хеймитч не сдержался, начал аплодировать, как дурак, приветствующий самоубийцу. Это и было самоубийством — добровольное участие. Быть может, у темной девчонки не было выбора: светленькая точно была ее сестрой; но не было никакой разницы в том, кого из них двоих убивать своим бессилием. Всегда Эбернети участвовал в убийстве двух человек — девочки и мальчика. Цвет волос, внешность, родословная здесь будто бы не играли значения. Впрочем, Хеймитч, всегда сразу определявшийся в своем страшном выборе — кого из двоих спасать — уже знал, что спасать будет девчонку. Пусть самоубийцу, но все-таки сделавшую то, на что не у каждого взрослого сильного парня хватило бы смелости.

Когда капитолийская пигалица произнесла имя второго куска мяса, Хеймитч на миг задумался. Коренастый, плотно сбитый, испуганный мальчишка не выглядел внушительно, но, на первый взгляд, имел больше шансов, чем девочка. Эта мысль была мимолетной. Ментор уже пообещал самому себе, что выберет ее — за безрассудную смелость.

Возможно, он и хотел бы изменить свой выбор. Спасти парня, который хотел жить так сильно, что даже отмывал его, старого пьянчугу, в поезде. Спасти парня, в котором, несмотря на все происходящее, крылась какая-то внутренняя сила, приводившая Хеймитча в недоумение.

Но в этот раз желание ментора не бралось в расчет. Парень, которого он уже сделал смертником, сам собирался смертником стать.

Подумать только: в этот раз — впервые, должно быть, за всю историю игр — один трибут собирался пожертвовать собой ради другого.

Когда на экранах Капитолия начала разыгрываться красивая история любви, Хеймитча вполне ощутимо кольнуло предчувствие беды. В Голодных играх всегда был один победитель. Ментор двенадцатого дистрикта даже надеялся, совсем немного, что Питу удастся погибнуть не от руки Китнисс.

Питу удалось. Но не погибнуть, а выжить.

За свою трусость и слабость Сенека Крейн поплатился жизнью. Счастливые лже-влюбленные еще не подозревали о том, что возвращаются в ад. Их собственный, персональный ад, который должен был длиться всю их жизнь.

Но и этого не случилось.

Случилась революция, война, взятие президентского дворца. Столько всего случилось, по большому счету, а кошмары все равно остались. Кошмары, не принадлежащие ему, Хеймитчу, пугали гораздо больше тех, прежних, собственных.

Он, как и все остальные, не был готов к тому, что Китнисс опять сойдет с ума после прочтения какой-то старой книжки. Но Китнисс сошла с ума, стала называть себя банши, биться в истерике, орать от фантомной боли, метаться во сне даже под действием снотворных лекарств. Прилетевший в дистрикт Аврелий только качал головой, признавая свое бессилие. И свою правоту: Китнисс удалось избежать казни за убийство президента Койн исключительно ввиду своей душевной болезни.

Врача хотелось придушить.

— Какая она банши, — фыркал Хеймитч, когда доктор, прописав еще лекарства, убрался восвояси, — Эффи Бряк была банши. Ее голос отправлял детей на смерть. Интересно, просыпается ли от кошмаров она?

На самом деле, ему было плевать, просыпается ли от кошмаров эта кукла, всегда появляющаяся в его воспоминаниях с бездумной улыбкой и в ярко-розовых километрах переведенной впустую ткани. Он успешно прогонял другие воспоминания о ней — о той сломанной, едва живой, с ошметками заживо снятой кожи, женщине, которую они вдвоем с Плутархом нашли в одной из камер. Она была жива, тогда и сейчас. Она была жива и жила под защитой Плутарха в далеком Капитолии. Поэтому Хеймитчу, застрявшему здесь вместе со сходящей с ума Китнисс, было плевать на нее.

Не хватало Пита.

Обладающий — все еще обладающий, не смотря ни на что — внутренней силой мальчик сумел бы вытащить Китнисс из замкнутого круга боли и помешательства. Пит должен был быть здесь, с нею. Пит — не Хеймитч.

Но Пита не было.

Был Хеймитч, которого Китнисс обвиняла в предательстве. Был рыжий кот, неизвестно какими путями сумевший преодолеть расстояние от тринадцатого дистрикта. Была Сальная Сэй. И ее внучка — девочка, от взгляда которой у Хеймитча в последнее время резко пропадало желание выпить. Потому что этот взгляд был непреклонен, не умолял и не просил быть сильным, этот взгляд просто не оставлял шанса быть слабым.

Хеймитч хотел было продолжить часы чтения после завтрака. Взять какую-нибудь легкую, смешную книжку, открыть дверь в спальню Китнисс и читать ей — и не только ей, разумеется, что-то оптимистичное, смешное. Но Жози отрицательно качала головой. И час, прежде отведенный чтению, они проводили в тишине.

А потом девочка нашла в одной из комнат ленту. Ленту, принадлежащую Прим. И Хеймитч, холодея от ужаса, стал рассказывать ей о той, кому эта лента принадлежала. О маленькой сильной девочке, которая должна была умереть в жерновах жестоких игр. О маленькой сильной девочке, которую спасли — спасали много раз, на самом деле, но которую все-таки не сумели спасти.