– Ты присядь пока, я на стол соберу. – Ведьма занялась у печи, а старик присел на лавку и принялся оглядывать покой. С потолочной балки свисали пучки трав. Были тут базилик, укроп, кервель и петрушка – что в пищу идет, были и лекарственные – девясил, василистник, крапива. Где только брала в мертвом лесу? На двери тоже висел пучок травы – но такой старик раньше не видел и решил, что это местный оберег, призванный охранить жилище от злых чар.

Тем временем ведьма поставила на стол большую ковригу и миску с овощной похлебкой. Старик не сдержал любопытства:

– Где же ты, хозяйка, хлеб берешь и плоды? Ни огорода у тебя, ни поля, только лес под боком.

– В лесу и беру. Там и злаки дикие растут, и овощи. Нужна я лесу, кормит он меня. Да ты не бойся, не отрава это.

Сели вечерять. Солнце тем временем совсем закатилось, лишь лучины освещали избу. В их огнях изба неуловимо менялась. Чудилось, стоит отвернуться от стены – она идет рябью, открывая что-то, спрятанное за видимостью дома. Всякий раз, когда старик оборачивался и в упор смотрел на стены, потолок или печь, они принимали свой прежний облик, будто дурачили его. Ведьма словно не замечала творящегося вокруг безобразия. Она молча хлебала свое варево, изредка смачивая в нем кусок ковриги – хлеб тоже оказался с травами.

– Поздно уже, – внезапно сказала она. – Спать тебе пора, да и мне не худо будет. Ты на кровать иди, а я на лавке лягу.

Отказать гостеприимной хозяйке было неучтиво, потому старик поблагодарил ее и забрался в постель. Показалось ему, когда ложился, что за окном не поле, а пустошь каменистая расстелилась, но больно хотелось спать, не до чудес было.

Ведьма на лавке улеглась, пожелали друг другу доброй ночи, а там и сон подоспел.

Снилось старику, летит его ящер по небу, тучи крыльями закрывает. Изогнул лебединую шею, на солнце нацелился, распахнул пасть – и проглотил. Упало солнце ему в брюхо, засветило оттуда. И без того сверкал ящер золотой броней, а тут вовсе ослеплять начал, впору вместо солнца сиять. Множество лучей потянулось от него к земле, и засверкала земля, как золотом усыпанная. Закричал ящер не то в торжестве, не то в мучении, и крик его рассыпался серебряным звоном и грохотом далеких обвалов.

Этот крик и разбудил старика. Некоторое время он лежал, вслушиваясь в отголоски вопля, гаснущие в тишине, затем приподнялся и огляделся. Ведьмы на лавке не было, как не было самой лавки. На ее месте увидал старик мертвую птицу с изломанными крыльями. Клюв ее был стянут истлевшей веревкой. Вместо печи – огромная пасть, вросшая в стену. Треугольные зубы служили печной заслонкой. Стены были выложены не бревнами – костями огромных животных, вместо пучков трав с потолочной балки спускались связки высушенных трупиков мышей и белок. То, что он вечером принял за оберег от нечистой силы, было отрубленной головой карлицы, скалящейся в лунном свете.

Бледная луна заглядывала в окно, да не поле простиралось за ним, а уже виденная мельком каменистая пустошь, усеянная костями мертвых животных. Где-то на границе земли и неба старик увидел остов огромного чудовища.

– Хорошо местечко! – воскликнул он весело. – Так и поседел бы, не будь сед!

Кровать, впрочем, мало изменилась – разве только рассохлась и покрылась плесенью, простыни превратились в рваные тряпки. Не слишком напуганный преображением дома, старик собирался снова улечься, как вдруг услыхал со двора знакомый голос.

Голос рассыпался серебряным звоном, грохотал океанскими валами, выл ветром в узком ущелье. Старик не разбирал слов, но того и не нужно было: он узнал бы ящера, даже не видя его. Змею отвечал второй голос – то говорила ведьма. Судя по всему, беседовали уже давно. Старик взял посох и, стараясь не шуметь, подобрался к двери. Та была закрыта, но не заперта. Приоткрыв ее, старик выглянул во двор. Первым в глаза бросился полуразвалившийся колодец, из которого ведьма тянула ведро воды. Ящер был там. В золотой броне, серебрящейся под мертвенным лунным светом, он держал в пасти вербную ветку – бережно, чтобы не перекусить ненароком. Ветка сочилась соленой водой, когда ящер передавал ее колдунье. Сам опустил морду к ведру и принялся жадно пить.

Того уж не вынес старик: хотел выскочить во двор да ящера по спине посохом вытянуть. Только толкнул дверь – она тут же захлопнулась. Голова карлицы, сминаясь и кривясь, шипела:

– Не ходи-ходи-ходи, смерть-смерть-смерть там-там…

Из окна над его кроватью падал луч лунного света. Ширясь и удлиняясь, раскрывался, как дверной проем, и в проеме этом росла на полу длинная тень с двумя косами – как у хозяйки дома. В руках у пришельца был серп, и, хоть действо разворачивалось в тенях, лезвие блестело в лунном свете, как настоящее. Всякий человек испугался бы этого чудища, пускай оно и было лишь уродливым подражанием смерти. Но старик схватил посох, сорвал с него навершие – и не посох оказался это, а копье. Белый свет скользнул по острию, озарив на мгновение знаки, испещрявшие наконечник. Тень, растущая из окна, сжалась и спешно уползала в свою пустошь, пока старик надвигался на нее с копьем наперевес.

Только исчез серпоносец – старик выскочил во двор, стремясь врасплох застать крылатого врага. Но было поздно – змея простыл и след, лишь ведьма, стоя у колодца, тянула наполненное ведро.

– Не спится? – спросила она безразлично.

– Спится как в колыбели, хозяйка, – ответствовал старик. – Да только слышится отлично, вот и проснулся оттого, что вы с ящером беседовали.

– Здесь всякое чудится, старик. Вот и тебе почудилось.

– Говори что хочешь, добрая госпожа, а я своим ушам и глазам верю. Куда он пошел?