Злоба в глазах гидры сменилась страхом. Она пыталась вырваться из смертельных объятий, но с каждым ее рывком хватка на горлах сжималась теснее. Старику жаль сделалось несчастное животное. Все же он был миролюбив и не радовался насилию, особенно над тварью, приносящей беды не по злобе, а лишь из желания напитать потомство.

– Ты прости меня, – повинился он перед гидрой. – Да не могу тебя выпустить, пока не узнаю.

Но чудовище уже не слышало его. Шестнадцать глаз погасли, и все огромное тело обмякло, словно мертвое. Старик поспешно разжал кулак и махнул рукой, будто отсылая слугу. Корни тут же расплели смертельные объятия и втянулись под землю, где и было им место. Гидра осталась лежать на берегу.

По мосту уже спешили люди, и старик решил не тянуть. Подойдя к поверженному чудищу, он коснулся посохом его груди, но ничего не произошло. Сняв навершие и обнажив лезвие, старик снова притронулся к сероватой чешуе, и снова ничего не произошло. Это был не его ящер, а всего лишь гидра, которую он любезно помог одолеть. Больше у него не было тут дела.

Стоило старику отступить, как люди, озлобленные, потерявшие родных, много дней жившие в страхе, набросились на чудовище. Они взяли кто что мог: у мужчин в руках были гарпуны и топоры, у женщин – ножи для разделки рыбы, даже подростки, вооружившись острыми камнями, кинулись к гидре. Они кололи и рубили ее, не помня себя от ярости, и кровь залила землю на много шагов вокруг.

Старик наблюдал расправу, стоя поодаль, и печаль рождалась в его сердце. Известный добродушием, он даже ящера не стремился убивать, даром что стервец похитил самое дорогое из его сокровищ. В толпе старик увидел Ноду. Она заносила над гидрой широкий охотничий нож и с остервенением вонзала его в грудь чудища. Старику редко доводилось видеть настолько омерзительное зрелище.

Подняв посох, он что было силы ударил им оземь. Страшный толчок разбросал людей, словно щепки. Некоторые упали в реку – прохладная вода отрезвила их. Они смотрели на свои окровавленные руки, словно не понимая, что произошло. Другие, пускай сохраняли мрачный вид, выместили всю злобу, что у них была, и больше не стремились к расправе. Были и те, кто, поднявшись, снова поспешил к гидре – среди них оказалась Нода. Старик снова ударил в землю, и второй толчок, слабее первого, остановил самых рьяных.

– Глупцы! – вскричал старик, изображая искреннюю заботу. – Неужели вы забыли о проклятии! Если бы я мог убить гидру, не боясь, что буду проклят, давно убил бы ее! Я – могучий чародей, способный движением руки развести земные пласты! Что говорить о вас, беззащитных! Ведомые злобой, вы забыли о собственных жизнях, так я напомню! Кто убьет гидру – умрет той же смертью, что определил ей, но прежде вся семья его, и вся родня его до одиннадцатого колена погибнет в муках в срок до пятнадцати дней, и ни я, никакой другой чародей не снимут с вас проклятия! А вы убиваете не одну гидру, а десяток – гляньте сами, она в тягости! Что говорить после этого о детях, которых у вас не будет, о младенцах, что родятся мертвыми, о матерях, что погибнут в родах! Прочь, прочь, окаянные, и молитесь Создателю, чтобы гидра была жива!

Его пламенная речь возымела действие. И, хотя проклятие старик выдумал недавно, ни у кого не осталось сомнений, что так оно и будет. Да и ярость после избиения улеглась, и люди казались опустошены и угрюмы.

Он подошел к поверженному чудищу и положил ладонь на одно из горл, у самой головы, чтобы ощутить биение крови. Едва слышные удары коснулись его пальцев, и старик быстро подошел к другой голове, надеясь, что ни одна из них не отмерла. Еще он надеялся – это было почти невозможно – что истерзанное тело не вытолкнет кладку преждевременно, дабы спасти мать.

Гидра оказалась на редкость стойкой тварью. Все восемь голов подавали признаки жизни. Оставалось решить, куда поместить чудище, когда то очнется. Прекрасным местом стала бы река, но здесь мешали люди. В конце концов, старик решил отвести гидру за пороги, которые той трудно было бы пересечь самой.

– Так-то, красавица, – приговаривал он. – Уведу тебя вниз по реке, пороги пред тобою разомкну, будто пред царицей какой. Услужу чем могу, а там и ты мне пригодишься.

Гидра молчала.

На ночь старик не пошел в деревню, а остался близ чудища. Ну как тварь очнется без него и затаится неведомо где, вскоре повторит вылазку и уже не избегнет смерти. А с ней и малыши ее, даже если вылупятся, пойдут в похлебку. Он почти задремал у старой ивы, когда услышал сдавленный хрип и тихий шорох. Открыв глаза, все еще не двигаясь с места, старик увидел в кромешной тьме восемь багровеющих огней. Десять. Четырнадцать. Гидра вынырнула из мучительного забытья, и, страдая от ран, злобно шипела, втягивая и выпуская воздух. Она очнулась в самый темный предрассветный час, и нельзя было выбрать лучшего времени для побега. На конце посоха зажегся небольшой огонек. Он был размером с детскую ладошку, но освещал и старика, и гидру, и все пространство между ними.

Но гидра не видела старика. Вместе с огнем он навел на нее чары, и чудищу казалось, будто перед ним стоит могучий бык с раненой ногой. Образ должен был привлечь оголодавшую тварь, и стариков расчет оправдался. На несколько мгновений гидра застыла, жадно вдыхая, но не чуя ничего, кроме запаха собственной крови. Эта ложь чувств привела ее в замешательство, словно она догадывалась, но не могла понять, в чем ее дурачат. В конце концов, голод возобладал над осторожностью, и тварь, хищно вытягивая шеи, бросилась к старику. Тот схватил припасенный на этот случай толстый сук и кинулся с ним в реку. Гидра – следом. Взобравшись на ветку, вытянувшись во весь рост, старик следовал течению, стремительно несущемуся к порогам, и гидра, зная, что ждет ее внизу, следовала за ним. Ей чудилось, что не старик возвышается на ветке посреди реки, а раненый тур отчаянно гребет в сторону порогов. В свете волшебного огня вода казалась бесцветной и непрозрачной, и старик едва видел, как она окрашивается кровью там, где проплывает гидра. Крошечные рыбки, которых издалека можно было принять за барбусов, крутились возле чудища, ловко вырывая мясо из его ран. Увлеченная погоней гидра не замечала их.