Божена подходит к отцу в тот момент, когда Береш наполняет для него стопку.

— Не давайте отцу, дядя, — горячо просит она. — Ему вредно. Доктор совсем запретил ему пить.

— Не бойся, дочка, от одного шкалика хуже не станет. Сколько лет вместе прожили — и все по-доброму, по-доброму и расстанемся, — говорит Береш, и в его голосе слышится волнение.

Между тем Михал Земко уже держит стопку в руке. Медленно оборачивается к Божене и холодно произносит:

— Больше тебе делать нечего, как следить за мной?

— Я только подошла попрощаться, — тихо и обиженно говорит Божена.

— А раз так, обо мне не беспокойся! Не тебе давать советы.

Одним глотком выпивает сливовицу и резко протягивает стопку Берешу, который в недоумении смотрит то на отца, то на дочь. Да и остальные ждут, что будет дальше.

— Не сердись, отец, я ведь тебе добра желаю. Сам говорил, что это вредит.

— Она мне добра желает! — Михал Земко протягивает в сторону дочери руку — ладонью вверх. — Посмотрите на эту любящую дочь. — Он возвышает голос, так что всем собравшимся слышно. Божена в смятении — рванулась, остановилась, спрятала лицо… — Наломают дров, а потом… Эх! — обрывает он себя, махнув рукой. — Прощай, Йозеф! — быстро подает Берешу руку. — Пусть вам на новом месте живется лучше, чем мне тут…

— Чего это ты вдруг? — удивляется Береш и почти без рукопожатия принимает протянутую руку.

— Э, да что говорить… До свидания!

Резко повернувшись, Михал сует руки в карманы шинели и уходит.

Все глядят ему вслед, а Божена стоит как оплеванная. Хорошо еще, никто ее не расспрашивает, только смотрят сочувственно.

Береш отошел к машине. Погрузка закончена, люди громко прощаются с отъезжающими, шофер натягивает толстый брезент. Воспользовавшись тем, что ее больше не замечают, Божена тихонько выходит на улицу.

Но куда пойти, где спрятаться?

Мать еще не вернулась после кормления. Видно, что-то ее задержало. Остается дом, но дома отец…

У калитки Божена останавливается и закрывает глаза. Где бы ей хотелось оказаться в эту минуту? Где-нибудь в совсем незнакомом месте, чтобы ее никто не знал, далеко-далеко отсюда… Но где? За опущенными веками не возникает ничего определенного. Она открывает глаза и видит сад: черешни, сливы, яблони, орех да пара груш. Стоят двумя рядами, одни побольше, раскидистей, другие помоложе, тоньше, но все одинаково голые и безрадостные. Грустят они, страдают? По ним не заметишь. Живут на ветру и морозе, а сколько способны вынести, не требуя человеческого сочувствия!

Тоскливый серый день, грязь выползает на край дороги, точно мягкая, разъевшаяся гусеница. За садами раскинулись набухшие водой тяжелые массивы пахоты. Невдалеке за деревней выступают невысокие холмы с узкими полосами утыканных колками виноградников. Хоть бы птичка какая пролетела — но и те куда-то попрятались. Впрочем, нет… вот на крыше зачирикали невидимые воробьи, у соседей заворковал голубь. Но в небе пусто. Видно, никому нынче не хочется махать крыльями.

Найти бы крошечную комнатенку, покинутый домик где-нибудь в саду у виноградников… Так жил старый Мокош в белой квадратной избушке-развалюшке за живой изгородью из терновника и карликовых дубков. И она жила бы отшельницей, никому бы глаз не мозолила. Но старик жил там лишь весну и лето, бродил по саду, по виноградникам. А как пойдут дожди — что в дождь-то делать, если он сеется и сеется, точно сквозь сито, и промозглый холод пробирает до костей? Да и вообще старый Мокош был чудак. И никто ему не завидовал…

Наверное, только в сказках бывают такие уютные домики на отшибе. В старых сказках, далеких и нереальных, еще более далеких и нереальных, чем воспоминания о детстве.

В доме Земковых две комнаты. Из кухни попадаешь в большую, а налево — комната поменьше. Отец, скорее всего, на кухне. Божене вдруг захотелось стать маленькой-маленькой, незаметно прошмыгнуть на чердак и спрятаться в уголке.

Голоса перед домом Берешей — теперь уже, собственно, бывшим домом Берешей — зазвучали громче. Шофер тронул машину и осторожно выруливает на дорогу. Остановился, поджидая, пока хозяин в последний раз запрет ворота и поднимется к нему в кабину. Берешева пристроилась под брезентом, возле гусей.

Надо входить в дом, а там отец.

Божена медленно плетется по бетонированной дорожке вдоль завалинки, поднимается на веранду. Тихо, как в могиле. Отворяет дверь на кухню и задерживает дыхание, ожидая толчка, удара резких слов в лицо.

Кухня пуста.

В комнатах отца тоже нет.

Машина с Берешами удаляется — Божена видит ее через занавеску на окне большей комнаты. Что их отсюда гонит, зачем они это делают? Должно быть, уезжают все, кто может. А кому некуда податься, кто ни к чему не пригоден — те остаются. Хотя, пожалуй, это не совсем так, на самом деле все иначе… Но хуже всех тому, кто не знает, что с собой делать. Такие не уезжают и не остаются, только мотаются у всех под ногами.

Уткнувшись лицом в занавеску, Божена не заметила, как в комнату вошел отец. Она вздрогнула и едва не прикусила легкий тюль, застигнутая врасплох укоризненным вопросом:

— Так и собираешься слоняться по дому, словно лунатик?

— Я… — горло перехватывает, Божена не может подыскать нужного слова. — Я маму жду. Она говорила, будем стирать… когда придет.

В правой руке отца книга, указательный палец между страницами. Теперь он много читает.

— Она будет стирать, а ты глядеть на нее, так, что ли?