– Тебе не кажется это глупым? Этот разговор? У меня ощущение, будто я говорю с подругой, которая по дружбе сплавляет мне парня и нахваливает, мол, хороший-пригожий, себе бы взяла, да не нужен, а отдавать абы кому жаль, у тебя руки добрые, в хозяйстве пригодится, возьмёшь? Бред какой-то. А даже если и представить, что я соглашусь, соглашусь попробовать… Что я могу ему дать? Я полжизни провела на войне, которую сама и развязала. Внутри меня живёт чудовище, которое ежеминутно требует крови. Я не смогу дать жизнь новому человеку, потому что я умею только убивать и… Я знаю цену этой жизни, знаю, как тяжело она даётся и как легко её отнять. Я разучилась прикасаться к человеку и не причинять ему боль. Клинт хороший человек, он добрый и сильный, он честный. Меня учили брать на себя ответственность за все свои действия и, в случае необходимости, быть готовой решительно действовать, невзирая на возможные негативные последствия. Думаешь, я могу быть в компании людей, защищающих мир, если сама стала началом самой масштабной войны, принимала в ней непосредственное участие и погубила массу людей, которые были достойнее этой жизни, чем я? – Алиса перевела дыхание, понимая, что мысли опять ушли в другую сторону. Это как защитная реакция организма, когда она думает о Хоукае, то рассуждения автоматически настраиваются на другую волну. Потому что больно. Потому что невыносимо. Потому что вспоминать человека, которого так любишь и знать, что погиб он из-за тебя хуже, чем тяжело. Это смертельно опасно.

Внутри всё выворачивает наизнанку, в голове, будто ниоткуда, возникает туман, липкий, противный, какой только на старых гнилых болотах бывает. И трясёт странно. Сердце заходится в безумном стуке, словно не только рёбра, но и позвоночник хочет сломать, всё в кашу перемешать. Будто паническая атака начинается. Ей холодно, но холод не тот привычный, впитанный всем существом в вечно заснеженной Фиоре, а тот, что бывает при лихорадке, только сильнее. Наташа не должна этого видеть, она не должна знать, что всё настолько запущено. Ал делает пару вдохов, это должно ненадолго помочь выровнять дыхание, на несколько секунд, но должно хватить на короткую фразу:

– Наташа, ты не могла бы оставить меня одну?

Женщина не видит её лица, поэтому не понимает просьбы, а подумав, решает, что Ал нужно проанализировать ситуацию. Конечно, оставлять её не нужно, но если она просит, значит ей это необходимо. Наташа встаёт с кресла (теперь оно всегда расчищено для неё) и отходит к двери:

– Только обдумай всё основательно, не спеши. Клинт уже принял решение, он говорит, что готов уйти с тобой, куда бы ты ни отправилась. Даже в ад. Он не оставит тебя в покое, ты же понимаешь.

– Он не оставляет меня в покое уже десять лет, я привыкла.

Романофф кивает и уходит. Она спрашивает Джарвиса, где Клинт, хотя и знает, что тот в тренажёрном зале. Теперь он всегда там, вымещает злость и возбуждение на безобидных снарядах, пока не рухнет без сил.

– Знаешь, брать стихотворения для признания из Интернета - плохая идея, - сразу начинает она, оглядывая взмыленного стрелка, бегущего на тренажере. – Попробуй сам написать.

– Нат, ты же знаешь, мне чувство прекрасного ещё в детстве оттоптал медведь.

– Ты неправильно используешь фразу. Во-первых, она звучит так “медведь на ухо наступил”, а во-вторых, так говорят об отсутствии музыкального слуха.

– Понял, пойду серенаду разучивать. В караоке на меня вроде ещё не жаловались.

– Только песню приличную выбери, я тебя умоляю. Не думаю, что она оценит очередной опус, вытащенный из Интернета. И не пей для храбрости. И для голоса тоже.

– Издеваешься, да?

– Ладно, забудь, - отмахивается женщина. – Ты поговорил с тем парнишкой, как его, агент Брик?

– Поговорил, - Клинт сбавляет скорость на беговой дорожке и поворачивается к напарнице, показывая свежую ссадину на плече. – Как думаешь, оценят?

– Нет. Ещё и обидятся. Что Коулсон сказал?

– Так он мне его и сдал. Сказал, что тоже не доволен его выходкой, они своей дракой чуть всё задание не сорвали. Так что для Фила он в душевой упал. А если он к Нику побежит докладывать, то директор сам знает, что собой представляет моя девочка, так что ещё хорошо, что этот Брик отделался парой царапин, а не черепно-мозговой.

Едва за Наташей закрывается дверь, Шутер сползает под подоконник, как только ноги ещё продержали, позволяя не рассыпать по полу драгоценную выдержку. Конечности немеют, не хотят двигаться, она чувствует себя марионеткой с оборванными нитями, что рухнула и лежит как попало, словно куча деревяшек. Едва-едва стянув с кровати одеяло, она засыпает, проваливается мгновенно в пустоту, полную аляповатых картинок, от которых тошнит и хочется бежать, но невозможно. Из этого бреда она выныривает глубокой ночью, как обычно, около трёх часов. Одежда насквозь мокрая и липкая, одеяло душит, не даёт шевелиться, вроде тонкое, а весит тонну или больше. Ей ещё хуже, тело пронизывает жар, выматывающая боль и ломота в мышцах. Особенно пульсирует в распоротой ладони, даже бинт намок. Ал сглатывает и принюхивается, пробует на кончик языка и понимает – воспаление. Сепсис. Поздно обработала. И по привычке не заметила симптомов, приняв подскочившую температуру за обычную лихорадку, а принятые антидепрессанты усугубили ситуацию. Ах, ты ж… Проклятие.

Её шатает, двигаться просто невозможно, но необходимо. Что такое запустить ранение и не оказать вовремя помощь она знает. В прошлый раз Брюс припомнил всех богов за то, что руку не пришлось ампутировать. Хотя, когда он сказал, что стрелять она больше не сможет из-за повреждённой кости, мышц и суставов, Алиса почувствовала, что это равноценно. Девушка с трудом выходит из комнаты, держась за стену, доходит до лестницы. Лучше, конечно же, спуститься на лифте, но ей нужно на этаж ниже, а если она остановится, то может упасть и больше не встать. Слабость с жадностью накидывается на её тело, словно изголодавшийся зверь, здесь срабатывает множество факторов, но не нужно об этом думать. Три пролёта преодолеваются, кажется, за два часа, у выхода она позволяет небольшую передышку. Теперь нужно дойти до медицинской комнаты и найти лекарства.