Третье повторение «жестокого презрения» показало такую глубину чувств, что миссис Кэткарт быстро заморгала и даже Ричард, хмуро смотревший в окно, прервал выслеживание французов и рассеянно отметил, что новый учитель пения его сестры определенно знает свое дело.

Музыка смягчилась, лаской вернувшись к «ты — все мое счастье, поверь в это». Генриетта не могла оторвать взгляда от Майлза. Остальные не имели значения. Здесь никого больше не было. Она пела только для него, мелодичные итальянские фразы молили, обещали, дарили.

Разразившаяся буря аплодисментов оборвала протянувшуюся между ними ниточку. Несколько раз моргнув, Генриетта обвела глазами комнату. Братья Толмондели вскочили, и даже Ричард оторвался от окна, чтобы посмотреть на нее с удивленным восхищением, каким старшие братья и сестры жалуют младших, когда те ткнут им в лицо демонстрацией высшего совершенства.

— Боже великий, Генриетта, я не представлял, что ты так поешь, — искренне сказал он.

— Отличное исполнение! — аплодировал Фред Толмондели.

— Восхитительно! — вторил Нэд. — Никогда не думал, что у итальянцев может быть что-то такое… э…

— Восхитительное! — подсказал ему брат. Нэд благодарно заулыбался во весь рот.

Генриетта почти не замечала своего триумфа. Майлз ушел. Его кресло в глубине комнаты стояло пустым и немного наискосок, как будто встали с него в спешке. Тонкая позолоченная дверь позади кресла была распахнута и еще колебалась движением воздуха.

— Спойте нам еще, дорогая, — попросила миссис Кэткарт с ободряющей улыбкой. — Редко услышишь такое виртуозное исполнение.

— Я и не думал, что ты так поешь, — ошеломленно повторил Ричард.

Амели, если и не совершенно лишенная музыкального слуха, то относившаяся к музыке спокойно, ограничилась тем, что от души улыбалась успеху золовки.

И единственным, кто не улыбался от души (помимо мисс Грей, для которой улыбка была абсолютно чуждым движением, тревожащим давно не используемые лицевые мышцы), была Генриетта. В другое время она несколько дней купалась бы в их комплиментах, прижимая их к груди, как букет красных роз.

Но сейчас Генриетту занимало совсем другое.

То не было безразличием. Может, она и не такая мудрая, как Пенелопа — или, во всяком случае, не такая мудрая, какой считает себя Пенелопа, — но знает достаточно, чтобы распознать страдание. Ей ли не знать после прошедшей недели.

Это не означает, предостерегла себя Генриетта, что Майлз обязательно испытывает к ней какие-то нежные чувства. Может, он просто сожалеет об их пострадавшей дружбе. Генриетта глубоко вздохнула. И если этого он и хочет, что ж, дружба лучше, чем ничего, — минувший день как нельзя нагляднее доказал это.

Но было же еще что-то в его глазах…

— Спой еще, — попросила Амели, радуясь, что ей с таким успехом удалось отвлечь проходящих подготовку непоседливых агентов.

Генриетта покачала головой, быстро приняв решение. Что там сказал Гамлет? Что-то насчет того, что действие «хиреет под налетом мысли бледным» [52] , а для Генриетты это означало: если она хочет выяснить отношения с Майлзом, то должна сделать это немедленно, прежде чем успеет передумать.

— Нет, — ответила она Амели. — Нет. Мне нужно… я просто…

Амели, подумав, что Генриетта говорит о нужде совсем иного рода, понимающе кивнула и быстро повернулась к мисс Грей, побуждая ее сыграть какую-нибудь пьесу.

Близнецы Толмондели беспокойно заерзали, обмениваясь мученическими взглядами. Одно дело, слушать очаровательную леди Генриетту, и совсем другое — подвергнуться немелодичному бренчанию мисс Грей.

— Послушай, Селвик, как насчет более живых развлечений? — крикнул Фред.

В окно Генриетта видела знакомую спину, удаляющуюся по дорожке, исчезающую в глубине тщательно спланированной естественной части парка. Она знала эту походку Майлза, знала движение, каким он откинул голову; она знала малейший его жест так же хорошо, как свое отражение в зеркале. Генриетта минуту постояла у окна, наблюдая, как темный фрак Майлза сливается с живой изгородью, становясь уже неразличимым. Но вглядываться в темный кустарник необходимости не было — девушка точно знала, куда он идет. Когда Майлз впадал в немилость (очень часто, принимая во внимание его склонность к авантюризму) или искал место, чтобы спокойно подумать (значительно реже), он всегда уходил в одно и то же место — к римским руинам в самом западном уголке парка. Он любил бросать камешки в бюст Марка Аврелия — особенно когда не справлялся с заданиями по классическому периоду истории. При воспоминании об этом Генриетта прикусила губу, подавляя улыбку.