— Что у тебя?— Кукуруза. Только с огорода. Полчаса как сварена,— бойко от­вечает он и заглядывает в машину смелыми, пожалуй, даже наглыми глазами. Ему лет двенадцать. Веснушки на лице потемнены загаром, на обгоревших плечах с худыми ключицами шелушится кожа.— Вот, у меня и соль есть,— он протягивает в окошко фунтик с крупной со­лью. Фунтик свернут из исписанных листов тетради.

— По глазам вижу, дешево не продашь.

— Да что ты, дядя! Бери по сорок копеек, зачем нам торго­ваться!

— Что по сорок? Штука?

— А то десяток!

— И много ты продал по сорок копеек?

— Да я только из дому, Ты за меня не беспокойся, все продам. Тут у нас до моря далековато, а то на пляже по полтиннику вмиг расхватали бы.

— Если хочешь, садись, до пляжа довезу.

— Спасибо вам. А назад как?

— Назад на чем-нибудь доедешь. Или пешком дойдешь с пустой корзиной. Тут недалеко.

— Далеко или близко, я получше вас знаю... Ладно, поедем. Я те­бе за это два початка дам.

— Договорились.

Он лезет в машину со своей покрытой целлофаном корзиной, кряхтит, ругается. Видит задремавшего на заднем сиденье ягненка. Ворчит, не выражая ни удивления, ни восторга:

— Э, да тут пассажир. Тоже бесплатный? Или вы его потом ску­шаете?

— Сел? — спрашиваю я.

— Сел, сел. Поехали,— ворчливо отвечает мальчик, слышно, как он пыхтит, устраиваясь и передвигая корзину в ногах.

Трогаю машину с места и протягиваю руку назад.

— Чего вам, дяденька? — удивляется мальчик.

— Дай кукурузу.

Он лезет в корзину, долго перебирает кукурузу, наконец кла­дет в мою раскрытую ладонь маленький теплый початок. Я погру­жаю в него зубы, и беспорядочно текущая по воспоминаниям память вдруг обмирает и делает лихорадочный скачок куда-то в сторону и вспять, пока еще в неведомое. Я продолжаю грызть початок, его плотно притиснутые друг к другу молочно-пресные зерна...

Козье вымя с длинным и пресным соском; я сосу прямо из вы­мени, пристроившись, как козленок, тычусь лицом, поддаю, чуть хво­стом не виляю, только бы коза не брыкалась.. Судя по тому, как легко я залез под козу, мне не больше десяти...

Дождливый день; я клянчу у лесничего нашу корову, уведен­ную за потраву, и, не выклянчив, бросаюсь с кулаками; лесничий связывает меня ремешком, кладет под куст и уходит, поддерживая штаны локтями; слизывая с губ соль, ругаюсь ему вслед...

Нет, не это...

...В рябой тени навеса, окруженного августовским зноем, собра­лась молодежь деревни. Первое послевоенное лето. С треском рас­чехляем початки кукурузы, выдергиваем сырые пахучие усы — ли­ловые, желтые, розовые. Бренчит чонгури...

Мальчик что-то говорит мне и, не дождавшись ответа, хлопает меня по плечу.

— Дядя, вы его купали, что ли?

— Что?— я оглянулся назад.

— Ягненок, говорю, очень чистый.

— A-а... Конечно, я его и выкупал, и выжал хорошенько.

— Вы это бросьте, их не выжимают,— насмешливо растянул мальчик.

— А я чтоб быстрей. Жди, когда он обсохнет... Ну, что, купец, вон море приблизилось, тут до пляжа рукой подать.

— Еще немного провезите, я вам три початка дам.

Я провез его еще немного. Мальчик протянул мне три початка и сказал:

— Гонирупь!

— Ну, ты, оказывается, и жулик! — Я, ворча, полез в карман.— А как же уговор?

— Шучу! — он весело рассмеялся.— Уговор дороже денег! — по­махал рукой и что-то крикнул вслед, но я не слышал. Память пере­несла меня в отчий дом и смаковала там каждую мелочь: позеленев­шие от времени медные весы с головками аистов, как бы целующихся при равновесии; голубой свинцовый кирпич с вытисненной надписью «пол. пудъ»; просторный заплесневелый погреб, пахнущий, как бочка с рассолом, он сквозь пол питал дом прохладой и укропным духом.

Достаточно любой малости — вкуса кукурузы, запаха эвкалип­тов,— чтобы оживить прошлое и даже сделать его живее настоящего.

Что и говорить, у меня сложные отношения со временем.

После переезда на новую квартиру к нам явился работник Тбилгаза и, протянув какую-то бумажку для подписи, сказал: «Если вы бу­дете эксплуатировать плиту в соответствии с указанными здесь пра­вилами, она прослужит вам двадцать лет». Эти слова, точно колдов­ское заклинание, преобразили покрытый эмалью металлический ящик с конфорками и окошком из огнеупорного стекла в страшный, пугаю­щий своей вещественностью сгусток времени, в те самые двадцать лет, о которых сказал слесарь, и в этот сгусток, как рыбки в лед, были вплавлены мой старческий рот с седыми усами и дряблые груди моей жены, школьные дневники и грязные колготки неродившегося поко­ления и что-то еще, чего я не смог или не успел разглядеть, потому что мне самым вульгарным образом сделалось худо.