Шрифт:
Я молчу и не смотрю на нее.
Выбирается, тащит сумку, негодует:
— Ненормальный какой-то! Псих... Шизофреник,— и с силой захлопывает дверцу.
...Я лежал на вершине нашей горы. Последние экзамены были сданы. Удивительный покой снизошел на меня перед новой жизнью. Я лежал на вершине, раскинув руки, и смотрел в небо.
Сзади висело солнце. Я не видел, а угадывал его по нестерпимому блеску. Ни одна былинка не мешала мне смотреть на небо. Лежал, погруженный в сплошную голубизну, казалось, небо начинается у моих щек. Прямо-таки льнет к вискам и щекам. Вдруг неподалеку из травы выпорхнул жаворонок и взмыл, заливаясь и молотя воздух короткими крыльями. Он уходил ввысь отвесно, рывками, как будто его подтягивали на нитке. Взлетал и замирал, взлетал и замирал. И каждый раз, когда он замирал на новой высоте, у меня падало сердце... А потом что-то у меня внутри, наверное, то, что называли душой, потянулось за жаворонком — выше, выше! И вырвалось из груди, и ушло вместе с жаворонком, ликуя и обмирая на новой высоте. А жаворонок стал дрожащей точкой в голубизне и вот совсем исчез, точно просверлил или проткнул небо и через дырку вырвался туда, где все сияло и сверкало, как солнце у меня над головой. И я вырвался за ним. И в ту самую минуту, когда нестерпимое сияние, распирая грудь и голову, заполнило меня всего, прямо из небес на меня глянула черная коровья голова с веревкой на обломанных рогах. Корова жевала и смотрела тупо. Потом дунула, раздув ноздри, и неуклюже отпрянула — испугалась, но скоро успокоилась и стала щипать траву. Между ее ног терлось розовое вымя, поросшее белыми волосками. К крупу присох навоз...
Не знаю, считать ли это предзнаменованием, но одно несомненно: всю последующую жизнь я раздваивался между поющим жаворонком и коровой с навозом на крупе...
Шоссе плавится под солнцем. Тени исчезли. Полдень.
Вот и Новый Афон. До него, оказывается, рукой подать. Бело-розовый монастырь на зеленой горе. Святые места! Такого количества святых не знала ни одна обитель. И еще одна к ним спешит — в джинсовом сарафане, с дорожной сумкой Ади Даслера...
Скорее всего, на старости лет я стану свирепым моралистом и постником.
Между домами открылось море, идущий к причалу прогулочный катер и чайки в сверкании полдня. Закопченный, низко осевший буксир тащит за собой плавучий кран; и тот, и другой чужды бескрайнему, затуманенному от зноя простору. Буксир сипит, кран скрипит и лязгает, а чайки громко кричат, словно насмехаются над ними. Из кустов выскочил мальчишка. От резкого тормоза ягненок чуть не свалился на пол. Коротышка в замызганной куртке катит тележку на подшипниках и орет: «Марежни, марежни!» Его останавливает красотка в белых брюках и жилете. Продавец мороженого обалдело смотрит на нее и не понимает, чего ей надо.
В ветхой лачуге в стороне от дороги кофейня хромого Ерванда. Кофе у него густой и тягучий, как мед. «Научи, Ерванд. Открой секрет!» Скромно потупленное коричневое лицо в глубоких морщинах, вкрадчивая, хитрая улыбка: «Какой секрет, Джано? Кофе, вода, сахар. Сам такой получается».—«А у меня почему не получается?»—«У тебя не получается? Ва-а... А если у тебя получится и у него тоже получится, кто пойдет к Ерванду кофе пить?»
Впереди скопление машин. Толпа обступила светлую «Волгу» с расплющенным крылом и выбитыми фарами. На траве под деревом плачет девочка с куклой в руках.
Из виденных аварий в память почему-то врезалась одна: пасмурный день, движение на набережной замедлилось, с черепашьей скоростью, словно отдавая последний долг, вереница машин проезжает мимо лежащего на мостовой мотоцикла. Пострадавшего нету. Пострадавшего увезли. Милиционеры суетятся с рулетками. На такой скорости успеваю все разглядеть в подробностях: и след протекторов, и лужицу крови, смешанную с бензином, и серый фибровый чемоданчик, привязанный шпагатом к багажнику мотоцикла. Лица ли милиционеров тому виной, медлительность ли движения или мрачный дождливый день, но я понимаю, что мотоциклист погиб. Милиционеры спешат покончить поскорее и убраться из поля зрения... Странное ощущение, точно кто-то смотрит на все это неморгающим равнодушным глазом. Именно одним глазом, с оскорбительным, идиотским безразличием глядяшим из середины лба...
Резко сворачиваю с шоссе, петляю между эвкалиптами и останавливаюсь на лужайке. Судья, тайм-аут! Нужна передышка. Темп не по силам, защита разладилась. Соперник разыгрался. Словом, тайм-аут.
Открываю дверцу. Под ногами мягкая неподвижная земля. С распаренных эвкалиптов низвергается горьковато-терпкая духота.
Вспоминаю про ягненка. Вытаскиваю его из машины. Он кое-как обретает устойчивость, стоит, чуть заметно пошатываясь...
Дар судьбы, сделанный то ли по рассеянности, то ли в виде запоздалой компенсации. А я даже не знаю, где ее искать, в каком издательстве она работает. Зато не пострадала цельность истинного горца.
Какая цельность?! Какой, к шутам, горец!.. Ошиблась Таня. Геологический парадокс: налицо все признаки месторождения, а ископаемых нет. Рой, бури хоть вдоль, хоть поперек. Найти можно только то, что существует. Чего нет в природе, того не найдешь. Грустная аксиома, когда она касается тебя. Остается делать вид, что на твоем участке ведутся секретные работы, что сейф заперт потому, что в нем кое- что хранится... Атрибуты преуспевания — это пожалуйста. Рожа, шмотки, беспечно потраченная в ресторане сотня-другая... Весной у телестудии я столкнулся с Темо Джакели: небритый, штаны мешком, засаленный воротничок зябко поднят, остатки волос ветерок треплет, но в глазах тот же свет, что в молодости. Обнялись — от него дух кислый, бездомный, похмельный. А на мне брюки вельветовые ирландские, куртка австрийская в тон, щеки французской водой благоухают. И в руке «кейс». Тьфу!..
В пятьдесят лет поздно менять привычки. А для их оплаты придется-таки переквалифицироваться в виноделы, спокойствия ради начертав на груди: «Мое только то, что перельется через край!..» Так-то, старик. От этого и тягостные сны вроде квартиры с бродячими собаками и замызганным мотороллером в коридоре... Как изрек мой тесть, придерживая рукой шляпу и недовольно щурясь на штормовое море: «Человеку не дано быть морем. Ему не дано быть даже волной. Но стань хотя бы пловцом, черт тебя побери!»