Шрифт:
«Ну, что, не отдумал?— Доментий светит на меня из земли тихим взглядом своих серых глаз.— Мало тебе девушек в деревне? С приданым, с родней под боком. И без прошлого...»
Внушаю брату азы житейской мудрости, а он шаркает себе скребницей. Скорее всего, даже не слышит меня в своем чане, обложенный сырым гулким эхо.
К срубу семенит тетушка Дарико, смеясь, роняет на ходу: «Сидел тихоня в деревне, как в том чане; его вытащили, русскую женщину показали, он и одурел...» Погодя приоткрывает дверь сруба и громко шепчет: «Увез бы ты его в город, Сардо! Может, хоть там забудет свою зазнобу!»
Не успеваю предложить брату развлекательную поездку; он окликает меня из земли и, когда я наклоняюсь над чаном, просит: «Одолжи двести рублей, Джано. Когда-нибудь верну...» — «На что тебе двести рублей?» — «Поеду за ней».— «За невестой один поедешь? Сирота ты, что ли? Что о тебе теща подумает?»—«А что делать? Ты же знаешь, как наши...»—«Так и быть, поедем вместе!»—«Вместе?! А наши?,.»— «Мне наши не указ».
Вылез из чана и с детски счастливым лицом сграбастал меня...
Непонятный человек мой братец. Бывало, нагряну с ребятами, с девочками из миманса — игры, пьянка, дым коромыслом! А Доментий в сторонке. Только глаза добротой светятся. Его так и прозвали на монастырский лад — брат Доментий. Кому помочь, услужить — он тут как тут. Привозил я в отчий дом и известных поэтов, и заслуженных артистов, и больших начальников, перед которыми районное начальство вальс-бостон с подносами танцевало. А Доментию все едино — что пьяный гитарист-виртуоз, гастролирующий по Союзу, что сосед- аробщик, что директор телевидения... Одно время школьный физрук Дито Костава требовал, чтоб я увез Доментия в Тбилиси в спортшколу: «Он же нам Гиви Картозия заменит! Мир увидит и нас прославит!» Да разве его уговоришь... Дито до сих пор при встрече сокрушается: слава грузинских борцов на убыль пошла, а мы ее не поддержали... Нет. Вряд ли Доментий стал бы чемпионом. Чемпиону кроме силы злость нужна, азарт, а он... Брат Доментий. Кто его так окрестил? Даже Поля переняла, частенько так называет — брат Доментий.
А в ту осень наше возвращение с молодой невесткой стало в деревне событием! Как сейчас вижу эту картину: миловидная блондинка прошла через всю деревню, неся на руках четырехлетнего сына, который прекрасно мог идти и сам; несение сына на руках было в некотором роде демонстрацией, так сказать, лозунгом; его смысл был понятен каждому: дескать, я иду под венец не под белоснежной фатой, а с багажом прожитых лет и ошибок. Такая решительность вызвала замешательство в стане встречающих. Я несколько раз предложил Поле спустить мальчика на землю или передать мне; Поля в ответ решительно встряхивала белокурыми волосами, лишний раз доказывая демонстративность своего поведения. Доментий нес перетянутые ремнями потертые чемоданы и, как ребенок, улыбался на каждое приветливое слово. Приветливых слов было немало, но и шушуканья за спиной хватало...
Большой Георгий молча встретил невестку у ворот, впервые в жизни он показался мне немножко растерянным.
Потом вступило в силу время. Все изменяющее время. Осенью я наезжал в деревню за вином и фруктами и видел, как больной отец сидит с Полей у камина, его голубые глаза грустно смотрят на пламя, распухшие в суставах ладони устало лежат на коленях; Поля ворошит щипцами угли, и байковый халат обтягивает ее живот. А за спиной у них стол завален айвой, грушами, инжиром, хурмой, виноградом, гранатами, каштаном, кизилом, жареной кукурузой, в высоких горлачах, заткнутых виноградными листьями, стоит маджари — молодое неперебродившее вино, и горячий пшеничный хлеб сдабривает все своим мирным семейным запахом...
Что это я развспоминался! Прямо не воспоминания, а стихотворения в прозе.
Как пожилого куплетиста превратить в молодого лирика? Рецепт: нужно взять красотку килограммов на шестьдесят, бурдюк вина литров на десять, погрузить все это в машину и, посыпав розами и календулой, отправить в горы. В горах нужно найти живописное место, напоминающее родные места куплетиста. Найдя такое место, нужно к вину и красотке добавить барашка килограммов на восемь. Очень хорошо, если у вас найдется под рукой приятная компания. Затем костер: пламя должно быть умеренное, не жаркое, но и не дымное, а главное, первобытное. Теперь остается провести ночку без сна, и лирик готов. Дайте ему в руки перо и бумагу или слушайте, как акына...
Гниль! Падаль! Мертвечина! Стоило душе шевельнуться, стоило зародиться человеческой привязанности, как я всполошился, запаниковал и скорей наутек, как скунс, защищаясь смрадным облаком...
Через пару лет — пятьдесят, далее без остановок. На юбилее в кругу случайных друзей душа трепыхнется напоследок, не в силах припомнить несбывшееся, и долго будет разлагаться в стареющем теле...
Справа вдоль дороги темно-зеленая стена кипарисов. В ее тени молодая женщина в джинсовом сарафане с большой дорожной сумкой у ног. Женщина вскидывает руку по всем правилам полузабытого «автостопа» и, когда я торможу, без долгих предисловий садится в машину.
— Подвезите до Нового Афона!
— Люблю решительных людей,— замечаю я. Она молчит.— А также решительных женщин,— добавляю я. Она хмыкает и насмешливо косится на меня.— Но вам я не советовал бы садиться в первую попавшуюся машину.
— А я физиономистка,— заявляет моя попутчица.
— Вы меня обижаете.
— Вы не притормозили сами. Это характеризует вас с лучшей стороны.
— Ах, вот что... Облико морале. У меня садится аккумулятор, я боялся, что не сдвинусь с места.
— До какой степени вам хочется сойти за сердцееда с автомобилем! Что это? Действие солнечной радиации на кровь? Традиция? Или способ самоутверждения?
— Назовем это одним словом,— говорю я.
— Каким?
— Юг.
— Ох уж этот юг!.. Обычно я провожу отпуск в Прибалтике, там этой проблемы не существует.
— Вовсе?
— Вовсе.
— Другая крайность.
— Чем это пахнет у вас в машине? — она втягивает воздух и морщит носик.— Простите за бесцеремонность...
— Бензином,— подсказываю я.— Или нагретым железом.
— Нет. Чем-то совершенно инородным... Овчиной, что ли?
— Оглянитесь назад,— киваю на заднее сиденье.