— Ты не ушибся? — Полина схватила за плечи, прижала к себе родное. — Ты не ушибся?

Отстранился резко, не в ее жалостливости материнской нуждался, перед Василием оправдаться важнее.

— Как бешеный! Я ж ему рот, наверное, порвал, а он как бешеный, — побежал собачонкой жалкой, заглядывая в лицо.

Полина не поспевала, отстала. Когда скрылись в дверях конюшни, и вовсе замедлила шаги: пускай выяснят отношения наедине. От околицы к коровникам шли доярки. Три бабы — молча, гуськом. Встретившись с Полиной, посторонились, как от зачумленной, ни шуточек, ни обидных вопросов вслед, как обычно. Черноглазая с накрашенными губами стрельнула недобрым взглядом.

Молча управились с обычными делами. Василий, сопя, таскал тачку с навозом по доске, вверх — полную, вниз — в конюшню — пустую. Сережа швырял сено, Полина подгребала к дверям.

Уже смеркалось, когда закончили. Василий замешкался, предложил неуверенно:

— Посидим немного, а?

Видимо, не отошел еще от пережитого, не хотел идти в курень.

— Посидим, — с подхалимской готовностью тотчас согласился Сережа, — на воздушке и покуришь.

Уселись на кубы прессованной соломы, лицом к закату. Отсюда, со взгорья, еще виднелся краешек солнца. Словно вязкая багровая капля растеклась над резкой чертой черного далекого леса.

Василий сидел сгорбившись, затягивался коротко. В закатном свете беспощадно обозначались грубые морщины, дряблая кожа шеи цветом и пористостью напоминала зоб индюка.

Молчали. Тихонько посапывал и шмыгал осторожно Сережа. Счищал сосредоточенно палочкой грязь с сапожек резиновых. Василий далеко отбросил сигарету, сказал неожиданное:

— Давно я хотел посмотреть эти места.

— А почему, дед? — встрепенулся Сережа. Начиналось обычное, и он с благодарностью и нетерпеливой радостью предстоящего удовольствия заглянул ему в лицо.

— Потому что Руза — историческое место. А я историю люблю. Вот в детстве, например, — воодушевление уже накатывало, но Василий сдерживался, экономя на долгий рассказ.

«Что это? — растерянно думала Полина. — Душевная грубость? Защитная реакция? Ведь час назад один был рядом с увечьем, может быть, со смертью, другой — с катастрофой, с виной безмерной. И вот забыли, и готовы, как ни в чем не бывало, болтать несуразное».

— Мать в Ленинград поехала, — продолжал Василий, — а отец меня навязал, она красивая была, видная, вроде тебя. Поняла, зачем меня навязали? — приподняв редкие брови, спросил Полину многозначительно.

— Поняла, — не сдержалась, улыбнулась, довольная нехитрым комплиментом.

— Зачем? Я не понял, — Сережа сварливо толкнул Василия локтем, — зачем, дед, тебя навязали? — Он ревновал Василия к Полине, и ему не понравилась явно лживая, по его понятиям, похвала и намек на что-то взрослое, непонятное ему.

— На подмогу, на подмогу, — успокоил Василий.

Сережа хмыкнул удовлетворенно.

— Меня мамка тоже берет в Москву на Ленинградский рынок, потому что деньги за мясо и творог считать быстро не умеет. Мне это надоело, скука на рынке, я ей таблицу составил: пятьдесят грамм, сто грамм, сто пятьдесят, вразбивку до килограмма, пускай сама торгует. Не маленькая. Ну, так что в Ленинграде было? — спохватился недовольно, будто и не он перебил рассказ.

— В Ленинграде мы поехали в Петергоф, дворцы смотреть, там Екатерина жила.

— В Петергофе жил Петр, — назидательно поправил Сережа, — потому что по-немецки Петр — Петер. Я тоже там был на экскурсии.

— Во-во, — не обидевшись на замечание, подтвердил Василий, — он и здесь жил, между прочим.

— Ну! — Сережа в непонятном восторженном изумлении открыл яркий маленький рот, — а ты не врешь, дед? — спросил тотчас с сомнением.

— Зачем врать. Он сказал, что если ему не дадут надел в Ясной Поляне, он в Рузу уедет.

— И уехал?

— Не. В Ясной Поляне надел получил, а сюда наезжал на соколиную охоту. Кстати, об охоте этой соколиной.

— Бог с ней, — торопливо перебила Полина, Сережа глянул осуждающе: — Вы-то как здесь оказались?

— По оргнабору.

— А сами из каких мест?

— Воронежский. Реку Старый Оскол знаешь?

— Слыхала.

— Вот на Старом Осколе деревня наша и стоит. Дед был зажиточный. Когда раскулачивать стали, отец мой, сын его, велел в город уезжать. Но дед продолжал гнуть свою линию и дождался. Выслали его на Урал. Я уж тогда с отцом и матерью в Подольске жил. Отец на заводе «Зингер» работал, швейные машинки знаешь? Потом война случилась, отец и брат на фронт ушли. Погибли скоро. Потом и я ушел, а мать с другим сошлась. Он ее к деду нашему на Урал повез. На Урале они плохо жили, не ладили. А я на фронте завел подругу, ее первой демобилизовали, потом меня. Я к ней в Москву приехал, а она удивилась, — Василий замолк, будто споткнулся обо что-то.

Полина уже знала эту его особенность: вот так, посреди рассказа замолкать, и догадывалась о причине этой особенности. В его рассказах всегда все выходило гладко, забавно, весело, но любя подробности, извлекая их из памяти, он невольно вытаскивал и то, о чем вспоминать и говорить не хотел. И тогда замолкал вот так, как сейчас, и уже никакими вопросами и наводящими окольными подсказками нельзя было заставить сказать потаенное. Оттого возникала неясность и подозрение тайного, может быть, нехорошего в его жизни.