Уехали они неожиданно. Мать пришла вместе с высоким человеком. Человек взял их пожитки и пошел вперед. Мать тащила Паскаля, больно и крепко ухватив за руку.

Странный человек привел их к вагону, стоящему в тупике. Подсадил Паскаля на высокую ступеньку, велел подождать в тамбуре, а сам вместе с матерью ушел куда-то. Вернулись скоро и привели инвалида на костылях. Инвалид был пьяный. Когда сажали его в вагон, неуклюже суетясь, мелко переставлял костыли, бормотал:

— Документы, они того… остались… в общем… я вытребую… вышлют.

В купе странный человек, надавив на плечо бормочущего, беспрестанно кашляющего и дергающего шеей инвалида, посадил на лавку и, глядя прямо прищуренными смеющимися своими глазами, сказал:

— Все уладим, сержант… и не трясись ты так, все, что тебе причиталось, ты уже получил от судьбы, так чего тебе бояться теперь?

— Да вроде нечего, — согласился инвалид и вдруг стал очень спокойным.

Вынул из кармана бутылку, огляделся деловито:

— Кружечка для тебя найдется, за знакомство надо…

— Нет. Мне нельзя. А ты допивай эту, и все, понял?

— Понял, понял, — поспешно закивал инвалид.

Потом он показывал Паскалю фокусы, мышку, сделанную из грязной тряпицы, мышка бегала по шее, по руке, подарил зажигалку из гильзы и кружечку. А потом вдруг уснул, как умер, тяжело и бесповоротно: повалился на лавку и уснул. Во сне он обмочился, и Паскаль, чтоб не увидел никто, вытер полку грязной тряпицей-мышью, прикрыл мокрое пятно на брюках полой шинели. Мать не приходила, но Паскаль слышал ее голос в соседнем купе. Черноглазый был все время в хлопотах, исчезал надолго, а потом Паскаль видел в окно, как возвращается с разными мужчинами, молодыми и старыми, одинаковыми только в одном: все они были инвалидами. Всем им приходилось помогать сесть в вагон.

Вагон был уже почти целиком занят необычными и печальными пассажирами. Мать уложила Паскаля на ночь на верхней полке, привязала, чтоб не упал, когда поезд поедет, и ушла. Последнее, что увидел Паскаль в открытую дверь, — как согнувшись пятилась по коридору, мыла пол.

Утром проснулся поздно от говора, звяканья котелков, окликов, просьб принести кипяточку. Работу эту черноглазый поручил Паскалю, и целый день, пока вагон, скрипя, не двинулся в неизвестность, бегал, как челнок, к железному крану, торчащему из обломка стены. На удивление всей длинной очереди, выстроившейся возле, кран исправно выдавал кипяток.

На одной из станций черноглазый взял Паскаля прогуляться. Пошли к паровозу. Черноглазый просил машиниста не дергать состав, потому что многие в последнем вагоне падают с полок и сильно расшибаются. Машинист, молодой, очень худой, так что белый хрящик просвечивал на переносице, испуганно глядел на черноглазого сверху вниз и торопливо кивал, соглашаясь.

Странными и неуместными были его тонкая шея и бледное лицо в окне паровоза, и не верилось, что полная сил горячая махина подчиняется этому бледнолицему робкому пареньку.

На обратном пути Паскаль по привычке отметил, что в груде шлака у водокачки много хороших, пригодных для топки кусочков антрацита, и удивился беспечности местных мальчишек, оставляющих это обстоятельство без внимания. Они-то с Сабиром здесь бы не растерялись. Они заранее поджидали поезд Андижан — Ташкент, рылись в еще теплом шлаке. Предложил черноглазому набрать на всякий случай. Но черноглазый отказался. А потом вдруг остановился, повернул Паскаля за плечи лицом к себе, долго смотрел своим смущающим прищуренным взглядом и сказал непонятное, как часто делал и потом:

— Я хочу, чтоб ты понял одну важную вещь, Стасик. Если кто-нибудь из наших покажется тебе несправедливым, или злым, или жестоким, ты должен вспомнить, что виноват в этом ты, а не он, потому что у тебя есть все, а у них уже нет. Ты понял меня?

Паскаль не понял тогда, хотя кивал, заранее соглашаясь, как кивал машинист паровоза, — такая уж особенность была у черноглазого, что хотелось согласиться сразу.

Понял потом, когда поселился с матерью в старинном фольварке, предназначенном для Дома. Мать работала санитаркой, а Паскаль возил воду в бочке, выносил отходы из кухни, мыл посуду. Много чего приходилось делать. Людей не хватало. Да еще запил завхоз. Да не один, а того, первого, что мышку Паскалю в вагоне показывал, Колпакова, тоже привадил ходить в беленькую хатку на окраине города. В сумерки из трубы хатки начинал виться голубой дымок. Паскаль ходил забирать Колпакова.

Колпаков бесился, уходить не хотел, стучал костылями по глиняному мазаному полу, кричал, что Паскаль наверняка фискал и сексот. А потом, по дороге в Дом, извинялся, ругая завхоза, и все намекал загадочно, что скоро жизнь пойдет другая, будут деньги и именно посещение этой хаты и принесет эти деньги и благоденствие всему Дому. Паскалю было тяжело тащить его и очень боялся, что встретит Никиту Семеновича. Встретил.

Стоял в хате самогонщицы напротив Колпакова и, глядя в его бешеные белые от водки и бессилия глаза, тихо говорил: