Шрифт:
Каждый день в посольстве Топольков справлялся: нет ли ему телеграмм?
Но телеграмм не было. Наконец пришло письмо. Топольков с нетерпением разорвал конверт, пробежал глазами знакомый бисерный почерк и облегченно вздохнул. Уселся поудобнее в кресло и стал читать внимательно.
«Юра, я согласна, но давай подождем до лета, пока я окончу институт. Ладно? Целую тебя, твоя Маша».
«Машенька, милая, я не могу ждать так долго. Давай поженимся немедленно. А когда ты окончишь институт, то сразу же приедешь ко мне. За эти три-четыре месяца все необходимые документы для твоего приезда сюда будут готовы… Завтра же я поговорю с послом…»
«Юра, ты сумасшедший, но, как ни странно, это мне нравится…»
Этого письма Топольков не получил — он был уже в дороге.
Из Берлина он выехал в демисезонном пальто, в шляпе, а Россия встретила его морозами и снегом. В Москве Юрий Васильевич сбегал в ГУМ, купил меховую шапку. На зимнее пальто разоряться не стал: предстояли большие расходы — свадьба и Машин переезд.
В Краснодаре Юрия Васильевича встречали Никита Фомич, Люба. Никита Фомич взял у председателя колхоза пару коней, сани.
— Вон в санях тулуп, закутывайся, а то, гляди, не довезем тебя до невесты, замерзнешь, Европа… — добродушно пошутил Никита Фомич.
Давно не был в родных краях Топольков зимой. Отвык и от морозов, и от снега. Но быстро согрелся, закутавшись в тулуп. Сладко пахла овчина — пахла детством, когда он мальчонкой, намерзнувшись на улице, с ледяными после игры в снежки руками, забирался в зале на припечку, на которой лежали старые полушубки, едко пахнувшие овчиной.
Мерно позванивают колокольчики на дугах. Сытые справные кони идут легко, рысью. Под полозьями скрипит сыпучий искристый снег. Белая бесконечная равнина вокруг — и справа, и слева, спереди.
— Не замерз, братушка? — кричит Люба.
— Хорошо…
— Чего?
— Хорошо, говорю…
— Чего хорошего, дай нос тебе потру, а то без носа Маша не примет…
— Как у Гоголя, помнишь, Люба, птица-тройка…
— Помню. «Россия — мчишься ты, как та птица-тройка, и расступаются перед тобой изумленные другие народы и государства…»
Заночевали они в каком-то хуторе. На другой день еще раненько приехали в Усть-Лабинскую. Юрий Васильевич хотел тотчас же отправиться в загс, но мать и Машины родители запротестовали:
— Что ж это у нас будет, как не у людей, надо же сначала сватов заслать и чтобы все было чин по чину.
…Когда Маша и Юрий Васильевич на тройке подъехали из загса, у ворот их встречала толпа родственников и приглашенных. Стали посыпать головы молодым монетами, орехами и конфетами…
И сразу гурьбой повалили в дом, за столы. Родители постарались: Глафира Андреевна кабана заколола — окорока закоптила, свиная домашняя колбаса получилась румяная да сочная; Машины родители забили бычка — соуса наготовили целый чан. Горы пирожков лежали на железных противнях: с кабаком, с капустой, с горохом, с потрошками, с мясом, с фасолью, сладкие — с курагой, с домашним сливочным повидлом, с пьяными вишнями. Мать мазала их гусиным пером, макая в топленое масло, и горячими подавала на стол.
— Кушайте, гости дорогие, кушайте…
Столы были уставлены бутылками: белоголовые — с водкой и другие разные, цветные — с бражкой и медовухой. Тут же, неподалеку от стола, стоял большой жбан кваса с половником для желающих утолить жажду…
Людей набился полный дом. Дело нешуточное — Глафира Юрку своего женит… Дипломата, с Берлину… Он за ручку с разными там гитлерами по утрам здоровкается.
Над Юрием Васильевичем наклонился бородатый мужчина в цветастой рубахе, чуть пошатываясь, шепелявил:
— Ну, ты скажи, Юрий, можем мы верить энтим, немцам? — Бородатый старался говорить внушительно, трезво, что давалось ему с трудом. — В германскую, когда я воевал з ими, у них таки каски были с шишечками… Дак я под эту шишечку и брал германца на мушку, — забыв уже, что спрашивал вначале, шепелявил бородатый.
— Это кто, мама? — шепнул Топольков.
— Да дядька твой, Терентий, на хуторах он живет…
Неожиданно разобрав шепот племянника, Терентий обиделся:
— Сукин ты сын, Юрка! Дядьку родного забыл… А ты помнишь, как я тебе «петушков» на палочке привозил вот таких? — И показал размером с детскую головку.
Юрий Васильевич вспомнил дядьку Терентия и «петушков»… Был тогда дядька заметно моложе и без бороды.
Гости, захмелев, раз от разу все громче кричали «горько».
Уже ярко горели от поцелуев Машины губы, а гости все не унимались… «Смешно сказать: в первый раз целуюсь со своей женой… — с веселостью подумал он. — Маша — моя жена…» Ему захотелось произнести это слово:
— Жена…
— Что, Юра?
— Ничего, Машенька, я очень счастлив…
Маша тихонько засмеялась:
— Ты просто пьяненький…