— Не верится?

— Та не то шоб не вирилось, но хворма у тэбэ така ни енеральска. Ни тоби эполет, ни аксельбантов…

— Так я ж красный генерал, батя.

— Та так-то воно так, а усе ж таки…

За столом за разговорами просидели до вечера, зажгли лампы. Женщины стали готовить стол к обеду.

— А вот и я… — На пороге с видом заезжего факира появился Захар. В руке — ведро вареных раков, густо пересыпанных пахучим укропом.

— На шо ты цих страшилищ принис? — накинулась на него Евгения Федоровна.

— Мамаша, вы ничего не понимаете. Посмотрите, какой красавец. — Захар взял из ведра крупного, длинноусого, с огромными клешнями рака и сунул под нос подвернувшемуся под руку Митьке: — Хо!

— Захар, иди сюда, место есть, — позвал Михаил.

— Я тут примощусь, между бабами.

— Да там же негде.

— Мне много места не надо. Я, как прутик, в любую дырочку влезу.

Был он действительно сух, как прошлогодняя ветка. Еще суше Максима. Теперь, когда они сидели рядом, это было особенно заметно.

— Максим, ты чого такой невеселый? Молчишь и молчишь, — спросила его Марфа, подавая второе.

— Та хиба за моими братьями поспеешь?

— Максим у нас молчун, — сообщил Алексей.

— Та уж не такой, як ты, пустобрех.

— Ниночка, разве я пустобрех, я просто веселый. Правда?

Нина засмущалась, не зная, что ответить.

Вдруг раздался голос Романова:

— Мы не опоздали?

Из-за спины его выглядывал Ананьин.

— Это называется в шесть часов? — загремел Пантелей.

— Извиняйте. Задержались малость.

— Не извиняю! По штрафной им!

— По штрафной! По штрафной! — дружно закричали все.

— Проходите, Клим Федорович, Сергей Аристархович, — приглашала Ксения. — Садитесь, садитесь. Тут вам будет удобно.

Романова и Ананьина посадили рядом с Пантелеем. Налили в стаканы водки, поставили по тарелке с борщом.

— Вы давайте ешьте, — наказывал Пантелей.

Пока Романов и Ананьин закусывали, Пантелей подозвал Алексея:

— Куда на работу думаешь устраиваться?

— Осмотрюсь немного… Михаил вот на завод зовет.

— Правильно, — поддержал Романов, — механики нам вот так нужны, — и провел ребром ладони по горлу.

— Вы — член партии, комсомолец? — поинтересовался Ананьин.

— Комсомолец.

— Подойдет…

— А ты что ж это — беспартийного и на работу бы не взял?

— Вот видишь, Пантелей. Стоит только слово сказать, а он уже с придирками.

— Пошли, мужики, во двор, перекурим это дело, — предложил Пантелей.

Расселись на грубо сколоченной лавке под развесистой шелковицей Пантелей, Клим, Сергей, Михаил и Захар. Алексей исчез куда-то с Ниной. Максим остался в доме с женщинами.

Вечер стоял мягкий, тихий. Крупные теплые звезды струились тусклым молочным светом. На темно-синем небе густо лежала серебристая звездная пыль. Пантелей вспомнил о ночных полетах там, над Германией…

— Нет лучше воздуха, чем в наших краях, — сказал он, подумав о своем. — В Средней Азии сухо, как в духовке. На Балтике сыро. За все лето в Германии ни одного такого вечера не было…

Помолчали немного, светя в ночи папиросами.

— Тебе приходилось, брат, встречаться с немецкими коммунистами? — спросил Михаил.

— Приходилось.

— Скажи, возможна ли в ближайшее время там революция?

— А что вы слыхали о партии Гитлера? — неожиданно спросил Пантелей.

— А разве в России не было соглашателей? — вопросом на вопрос ответил Ананьин.

— Это не партия соглашателей, — возразил Путивцев. — Это значительно опаснее. Я слышал Гитлера. Он ловко играет на национальных чувствах немцев. Умело использует социальные лозунги, выдавая свою партию за партию рабочих.

— А разве меньшевики не использовали социальные лозунги? — не сдавался Ананьин.

— Использовали, — сказал Пантелей. — Не смогу я, наверное, объяснить… Но это совсем другое. Надо побывать там, пожить, увидеть все своими глазами…

— А ты как считаешь, Гитлер и его партия могут прийти к власти? — спросил Романов.

— Видишь ли, завод, на котором я был, не совсем обычный.

И Путивцев рассказал о Хейнкеле, о его заводе, об обедневших бауэрах, вчерашних люмпен-пролетариях, которых набрал Хейнкель на свой завод. Рассказал о Видере, о человеке, который не хочет даже слышать слово «политика».