— Зажигай со всех сторон.

Стрелец, притащивший из кухни горящее полено, покрякивая от ожогов, обежал сложенное кострище, поджигая снизу от самой земли сушняк. И тут вдруг Аввакум вскинул вверх правую руку и громко возгласил:

— Молитесь и креститесь только так, и божественная милость будет с вами, в противном случае песок покроет те места, где живете, и наступит конец мира.

А огонь по сухому хворосту быстро помчался вверх к лицам несчастных. И уж задыхаясь в огне, Аввакум кричал:

— Я прощаю вас, заблудшие, но нет спасения душам вашим!

В толпе негромко словно волчицы завыли женщины.

И тут кто-то закричал в костре от страшной боли, не понятно было кто. И послышался в ответ ласковый голос Аввакума:

— Потерпи, милый брат, потерпи. Малое время терпеть уж — аки оком мигнуть, так душа и выскочит. Плюнь на пещь эту, не бойся. Скоро, скоро ты увидишь Христа и ангельские силы с ним.

Но вот все они смолкли, лишь костёр трепал, набирая силу, да слышалась команда головы:

— Подкладывай, подкладывай, чтоб и следа не осталось от них.

След остался. На века остался след от неистового Аввакума и его товарищей-соузников, свято веривших в то, чему молились, истязая собственное тело и возвышая Дух свой.

Горькая судьба Ярыжкина и Крыжановского, запоротых едва не до полусмерти кнутом и сосланных в Даурский острог, увы, не послужила уроком их преемнику Даниле Бибикову. Правда, первые месяцы, пока стояли перед его очами истерзанные спины Ярыжкина и Крыжановского, он остерегался проявлять свой истинный характер. Хотя всё время чесалась у него рука дать по зубам какому-нибудь Омолону, привёзшему на сдачу связку песцов. Но обходилось всё пока словесной неприязнью:

— У-у, морда косоглазая, рыло немытое.

На что Омолон либо отмалчивался, либо отвечал со вздохом:

— Однако, родилась такая.

Тунгусы не хотели ссориться с ясачным сборщиком, тем более что от него они получали ружейные припасы, а иногда и «бешеную воду», которая им очень нравилась. От неё становилось шибко хорошо на душе, хотелось петь и плясать.

Но постепенно, видя зависимость тунгусов от него, их заискивание перед ним, Бибиков всё более наглел, наливался спесью и презрением к «ясачным тварям», как называл он всех их, когда приходилось с тоски выпивать с казачьим приказным атаманом горилку.

— Так и хочется дать в рыло, — признавался Бибиков атаману.

— Дай, раз хочется, — отвечал тот. — Только Зелемея не трожь. Он у них вождь всё-таки.

— Зелемея за прошлое давно пристрелить пора. Он тогда тунгусов поднял на бунт.

— Но государь отпустил ему вины.

— Вот то-то. Ему отпустил, а наших-то едва не до смерти засекли. Где справедливость?

— Ишь ты чего захотел, Данила. Справедливости? Здесь справедливость в пищаль заряжена аль бо в кулак зажата. У тебя звон кувалда какая, любого инородца перешибёшь. Вот и справедливость.

Бибикову понравился совет приказного атамана, и уже на следующий день, придравшись к ясачнику, он ударил его в лицо и тот, ойкнув, отлетел от двери. Поднялся, отёр кровь, выступившую из разбитой губы, сказал:

— Однако, шибкий кулак у тебя, Бибик.

Дальше — больше, и уже через год Данила Бибиков напрочь забыл о Ярыжкине с Крыжановским, о их подлом конце. Он понял, что здесь, в Охотске, на краю света он полный хозяин, господин. Казачий атаман, подпаиваемый горилкой, в его дела не мешался и даже давал Бибикову просматривать почту, отправляемую в Якутск.

— Зачем это тебе, Данила?

— Значит, надо, — отвечал тот. — Тебе что, жалко?

Атаман догадывался, что Бибиков ищет донос на себя, а потому успокоил:

— Если будет кляуза, не боись. Я сам её тебе принесу.

— Принесёшь?

— Принесу. Истинный Христос.

— Ну, гляди, атаман. За принос с меня будет добрый поднос. Не пожалеешь.

С этого дня Данила почувствовал себя настоящим царём в округе, вот тут-то и полезла из него всякая дрянь, до времени копившаяся в недобром сердце его. И однажды, когда несчастный Омолон привёз ему соболей, Данила, пересчитав их, сказал:

— Это за тебя, жену и отца. А за детей почему не привёз?

— Я думал, не надо. Я думал, что то только Юрию было надо.

— Ах ты тварь! — схватил за ухо Омолона Бибиков, даже не дав себе труда подумать, о каком Юрии бормочет тунгус. А ведь бедный Омолон называл имя Крыжановского.

— Ой, пусти, Бибик, — просил тунгус, — мне больно, однако.

— Ну это ещё не больно, — свирепея, отвечал Бибиков. И тут на глаза ему попался нож, лежавший на столе. Он схватил его. — Вот сейчас тебе будет больно, тварь!