Кладя ладонь на плечо новому кавалеру, княжна с трудом заставила себя перевести взгляд на него. Мимо проплывали пары в роскошных туалетах, сливались воедино зажженные свечи в огромных позолоченных многоярусных хрустальных люстрах, а в голове тот же безумный вихрь закручивали тягостные мысли. И ни красоты живых цветов на фоне белого искусственного мрамора, ни изысканности гризайльной живописи, сдержано расписавшей потолок, ни величия монументальных колонн коринфского ордера с лепниной на антаблементе — почти единственной детали, задающей торжественный тон сдержанному интерьеру, она не замечала.

Впрочем, не одна лишь Катерина была задумчива: Николай, представший перед родителями (хоть и вызвал его к себе только отец, а мать лишь сопровождала супруга, как и полагалось), тоже с трудом вникал в адресованные ему фразы. Вопреки предположениям княжны, разговор никоим образом не касался интереса Наследника Престола к фрейлине Ея Величества, хоть и это не укрылось от императорской четы. Дела государственной важности не отпускали Императора даже сейчас, и именно они потребовали срочной беседы с сыном. И в первую очередь виной тому стал внезапный донос из Москвы, адресованный лично Наследнику Престола и потребовавший от него временно удалиться из заполненного гостями зала. А стоило ему вернуться спустя четверть часа, как его вниманием пожелал завладеть статс-секретарь Милютин, в очередной раз напоминающий о своем предложении по наделению польских крестьян землей. Именно он сейчас и стоял подле императорской четы, и с легкой руки цесаревича надеялся ускорить подписание и обнародование Высочайшего указа, а также возвращение к Крестьянской реформе. Не сказать что бы Николай считал, что это не способно подождать хотя бы до завтрашнего дня (все же, торжественный прием ему не виделся местом решения государственных вопросов), но открыто выражать недовольство не осмелился, тем более что это выставило бы его в неверном свете. Если уж Император решил, что после побеседовать никак нельзя, так тому и быть.

Милютин откланялся лишь спустя несколько минут, добившись своего и окончательно перемешав все мысли в голове Наследника Престола, вполне сознательно и четко дающего ответы и участвующего в беседе, но продолжающего следить за Катериной. Мария Александровна с понимающей улыбкой лишь бросила короткий взгляд на сына — ничего предосудительного в этом она не видела, предпочитая дать тому возможность самостоятельно разобраться с этим до того, как Дворцу будет представлена официальная невеста. Государь же, от которого отсутствующее состояние сына также не укрылось, заметив, что цесаревич не сводит глаз с небезызвестной фрейлины, вновь кружащейся в последних тактах вальса, и явно намеревается украсть барышню у всех возможных её кавалеров, подошел к нему со спины.

— Николай, если Вы еще раз пригласите на танец княжну Голицыну, Вам придется жениться на ней. Хотя сомневаюсь, что, пребывая в трауре по погибшему графу, она даст Вам свое согласие.

Ироничная усмешка потонула в пышных царских усах, в то время как цесаревич, кажется, и глазом не моргнул, продолжая наблюдать за танцующей Катрин.

— Что ж, papa, готовьтесь к мезальянсу — вместо укрепления связей с иностранными державами мы покажем этим браком близость к народу. Не о том ли должен радеть истинный монарх?

Александр хоть и знал, что сын выдвинул свою идею в шутку, всё же напрягся: ему еще порой вспоминалась собственная юность, наполненная мыслями одна другой безумнее, когда он был готов то отречься от престола, то искать невесту не из иностранных принцесс. Хвала железному характеру покойного батюшки — не дал совершить ошибку.

Хотя ошибку ли? Император любил супругу: той нежной, восторженной любовью, в которой океан уважения и благодарности к ней, такой чистой и светлой, заботливой, понимающей. Он был готов преклонить колени пред святостью Мари, и лишь в ней он видел истинную государыню и мать своих детей. Но того ли желала неспокойная натура русского царя? Того ли искала в редких коротких интрижках, что ничем не оканчивались, но давали возможность заполнить маленький пустующий уголок внутри, излить нерастраченную и прорывающуюся наружу страсть.

Когда-то, когда Император был еще в статусе Наследника Престола, в шутливой беседе со своей тогда еще невестой, вопрошающей его о возможных изменах, он заметил, что лучше всего об этом позаботились восточные ханы — создали официальные гаремы, и никто не укорит их в сторонней от супруги связи, и стоит взять с них пример. Мари тогда, помнится, дня два предпочитала с ним не видеться, а при встречах лишь церемонно приветствовала и коротко отвечала на заданные вопросы. Но всё же, когда Александр явил ей искреннее раскаяние в необдуманных словах и пообещал боле не шутить на подобные темы, простила, однако к этому разговору предпочла никогда не возвращаться.

Даже спустя много лет, в день, когда узнала о встречах супруга с какой-то юной фрейлиной, лишь одарила его взглядом, полным боли, но ни словом, ни жестом не укорила. Уже тогда она знала — Императрица должна быть сильной. И для правителей узы брака — не гарант верности одному супругу, даже если он шепчет нежные слова любви, полные искренности. Тогда она впервые поняла, что адюльтеры её матери, вследствие одного из которых родилась сама Мария, не в новинку для сильных мира сего. И Александр был благодарен ей за то, что приняла безропотно этот увенчанный короной крест, став его тихой гаванью, дарящей покой. Его корабль, повинуясь строкам Лермонтова, порой просил бури, но всегда возвращался к родному берегу. К Мари.

— Вы всерьез начинаете раздумывать об этом браке, Ваше Величество? — заметив потерянный, смотрящий в никуда взгляд Императора, цесаревич не удержался от нового ироничного комментария. Государь непонимающе посмотрел на него, словно бы давно забыл, о чем велась беседа минутой ранее. — Мне кажется, Саша опередит меня — он уже второй раз танцует об руку с мадемуазель Мещерской.

И вправду, Великий князь всячески оберегал новоиспеченную фрейлину Ея Величества от иных кавалеров: то увлекал ее беседой, чтобы не пустить танцевать с кем-либо, кроме него, даже если кто и записался уже на танец, то сам вводил в круг вальсирующих, ничуть не заботясь о приличиях, ведь после второго танца уже должно было следовать объявление помолвки. Император, чувствуя, что старшие сыновья пошли по его стопам, боролся с искушением оставить все как есть, позволяя детям наслаждаться относительной свободой пока на их плечи в полную силу не возлег государственный долг. А взлелеянные и неприкосновенные традиции требовали их соблюдения, ведь если сам царь попрал все нормы, то и народ ни во что их ставить не будет. Что тогда начнется в стране?