Продолжающий удерживать ее за предплечье цесаревич с той же полуулыбкой то скользил взглядом по едва приоткрытым губам, с которых срывались тихие неровные выдохи, то возвращался к пристально смотрящим на него глазам: пушистые ресницы отбрасывали тень, приглушая яркость зелени и делая ее мягче. С трудом отбрасывая порыв дотронуться кончиками пальцев до порозовевшей щеки, Николай опустил свободную руку, все еще сжимающую кий, на деревянную рамку стола, тем самым отрезая княжне всяческий путь к отступлению. До того взиравшие на него в недоумении глаза расширились, на смену изумлению пришел испуг, однако почти моментально был заглушен столь знакомой непреклонностью, впрочем, оставляющей место настороженности. Катерина училась владеть собой, и раз за разом это ей удавалось все лучше. Склоняясь так, что даже несмотря на густой полумрак, удавалось рассмотреть до последней почти незаметной точки рисунок радужки, цесаревич несколько долгих — излишне, Господи, излишне! — вглядывался в этот загадочный узор, будто бы желая запомнить его навечно, и все, что оставалось обездвиженной и полностью ошеломленной княжне — заставить себя не отводить глаз: последнее, что она могла противопоставить этой нечеловеческой власти, что имел над ней один лишь взгляд. Подчиняющий и обезоруживающий.

Внезапно скользнувший в сторону.

С груди словно бы сдвинули тяжелую могильную плиту — дышать стало легче, но лишь на доли секунды. В следующий момент Катерина тяжело сглотнула: едва ощутимое прикосновение теплых губ к старательно завитой пряди волос подбросило и без того забывшее ровный ритм сердце куда-то к горлу, вызывая дурноту.

Звук от соприкосновения шафта с шаром остался незамеченным.

— Надеюсь, Вы сдержите свое обещание, — короткий выдох легким дуновением обдал висок, и прежде чем Катерина успела осознать произнесенные тихим шепотом слова, Николай выпрямился, вновь отдаляясь. Озадаченно оглянувшись через плечо, она замерла: на зеленом сукне осталось лишь два белых шара.

Так вот чем был этот внезапный жест соблазнения.

Выдохнув — с облегчением ли, с сожалением ли — обернулась, складывая руки на груди. Усмехнулась, делая шаг; после небольшой задержки — еще несколько, обходя заинтересованно наблюдающего за ней в ожидании ответа цесаревича.

— `A la guerre comme `a la guerre*?

— Помилуйте, Катрин, — притворно поразившись ее выводам, возразил Николай, — как можно воевать с барышней?

— Я исполню Вашу просьбу, Ваше Высочество. На предстоящем балу по случаю годовщины браковенчания Их Императорских Величеств я откажу всем кавалерам, — нарочито выделив голосом окончание фразы и сделав свое утверждение более точным, нежели изначальное условие цесаревича, она вернула кий на подставку. — Надеюсь, Вы не станете предпринимать попыток ангажировать меня на танец.

Оценив изящность хода, Николай повторил действие своей собеседницы: деревянный инструмент занял положенное место среди ему подобных.

— И в мыслях не было, Катрин.

— Полагаю, Ее Величество помнит, что я все еще ношу траур по погибшему жениху, и не станет принуждать меня принимать активное участие в торжестве.

Сокрытый во фразе намек вызвал лишь ироничную улыбку; Николай догадывался, что Катерина не поверит так просто в его готовность оставить ее в одиночестве, и явно предположит возможность косвенного «приглашения», выраженного в форме приказа со стороны государыни (вряд ли бы цесаревич вовлек в свою затею Императора).

— Ее Величество обладает невероятной чуткостью.

— Чего я не могу сказать о Вас, — брошенная вполголоса шпилька была абсолютно безобидной и почему-то вызывала желание рассмеяться. Быть может, из-за нарочито серьезного выражения лица княжны, или же из-за какой-то странной легкости, что вновь смешивалась с кровью от этого почти ничего не значащего диалога, скорее показывающего мастерство собеседников в сокрытии истинных мотивов за неопределенными фразами, нежели действительно желающего прийти к какому-то консенсусу.

— Увы, — он картинно развел руками, — Сергей Григорьевич часто ставил мне в вину излишнее упрямство и самолюбие.

— Вы невыносимы, Ваше Высочество, — не сдержала смешка Катерина, отходя к окну, но тут же вернула себе былую серьезность. — Как Ваша рана?

— Поверьте, она не помешает мне весь вечер провести подле Вас, — своим вопросом она напомнила ему о недавней и, возможно, не самой пустой мысли. — Знаете, история с Вашим дядюшкой все же не беспочвенна: народные волнения никогда не утихали, но сейчас они стали особенно сильны. Возможно, что-то Император делает не так?

— Ваше Высочество! — громким шепотом одернула его княжна, одним лишь взглядом поясняя, что думает относительно подобных разговоров в самом сердце Зимнего. Еще немного, и ее точно за осуждение действий государя к Долгорукову потащат. Мало ей было общения с милейшим Василием Андреевичем намедни.

— Я не имею цели оправдать его действий, — пояснил предыдущую фразу цесаревич, тем самым надеясь успокоить взволнованную его открытостью девушку, — однако Il n’y a pas de fum'ee sans feu*: все эти вспыхивающие революционные движения появляются не сами по себе. Реформы, цикл которых запустил государь, несовершенны.

— Никто не застрахован от ошибок, — Катерина пожала плечами, — важно лишь уметь их заметить вовремя и иметь готовность исправить.

— В последнее время Император поручал мне разбирать вопросы, касающиеся судебной реформы, но, знаете, не только лишь эта область нуждается в глобальных изменениях. И прежде чем затронуть ее, лучше бы исправить ошибки недавних дел: Вы помните крестьянские бунты пару лет назад? В народе еще говорили, что «свобода» стала большей кабалой, нежели была до того. Отец желал лучшего, но продумал все недостаточно глубоко.