Очень важной чертой намеченного здесь различения между операциональными и теоретическими понятиями является их очевидная релятивизированность. Никакое понятие не является операциональным или теоретическим само по себе; это зависит от теории, в которой оно присутствует. Если в рассматриваемой теории это понятие вводится операциональным определением, значит, оно операционально и получает референциальный интенсионал, не нагруженный теорией, к которому будет добавлен дальнейший компонент контекстуально определенного (или нагруженного теорией) интенсионала. Если это не так, понятие является просто теоретическим. Следовательно, одно и то же понятие (или скорее термин, как мы уже отмечали) может быть операциональным в одной теории и теоретическим в другой) [145] .

На этом этапе можно видеть, почему традиционное различение «операционного» и «теоретического» не может дать науке «нейтральную» основу для сравнения теорий. На самом деле наблюдения как таковые не дают нам никакой распознаваемой интенсиональной черты, которая могла бы приписываться понятиям, так что использование их не может создать никакой «устойчивой сердцевины», или базового интенсионала. Вдобавок, наблюдения – это наблюдения, и ничего больше, и это побуждает нас рассматривать различение наблюдательного и теоретического как абсолютное, приводя к хорошо известным тупикам, которых легко можно избежать, релятивизируя это различение, связывая его с явным, четко описываемым хорошо очерчиваемыми операциям. Вот почему мы не будем использовать понятие «наблюдательный», полагая, что его позитивные аспекты столь же хорошо обеспечиваются понятием «операциональный» [146] .

Отстаиваемая здесь позиция противоположна позиции Дж. Д. Снида (J. D. Sneed), который говорит о релятивизации того, что он называет теоретическими понятиями. Согласно его точке зрения, теоретические термины – просто Т-теоретические (т. е. теоретические относительно некоторой конкретной теории Т согласно некоторому критерию, который нам нет нужд здесь обсуждать), в то время как он не говорит ничего о том, что есть эмпирического в нетеоретических терминах. Согласно нашему подходу, операциональные термины осмысленны по отношению к конкретной теории, в которой они встречаются, и создают основу для эмпирических претензий этой теории, тогда как теоретические термины – это просто те, которые являются неоперациональными (конечно, по отношению к данной теории), так что идея Т-теоретичности полностью учитывается с нашей точки зрения (позднее будет представлена еще одна «позитивная» характеристика теоретических терминов, когда мы будем обсуждать подобающую роль теорий в науке). Эта инверсия кажется нам оправданной тем, что требование эмпиричности должно играть фундаментальную роль в любом исследовании природы эмпирических теорий, т. е. теорий, предназначенных для применения к эмпирической реальности, понимаемой как состоящая из атрибутов, выявляющихся посредством конкретных операций. В силу отстаиваемой нами «аналоговой» концепции науки у нас нет никаких возражений против того, чтобы этот «эмпирический» компонент состоял бы из «вторичных», а не «первичных качеств», хотя в парадигматическом случае физики нам приходится иметь дело с операциями измерения, имеющими дело с первичными качествами и определяющими величины. То, что традиционная эмпиристская философия науки переоценивает это требование, не оправдывает почти полного отказа от него, ставшего довольно модным в философии науки. Что действительно важно – это признать точные пределы эмпирического требования, так же как и его необходимую роль, которая, в частности, предлагает разумное прояснение вопроса о научных данных (будь то, например, данные физика или историка).

Важным симптомом потребности предоставить подобающее место эмпирическим и референциальным компонентам теорий представляется та цена, которую Сниду приходится платить за то, что он не дает «позитивной» характеристики эмпирических понятий. Фактически он вынужден включать референты теории в саму теорию, поскольку согласно его концепции теория есть упорядоченная n-ка, состоящая из теоретико-множественного предиката, некоторых множеств его возможных моделей и, наконец, множества тех эмпирических положений дел, которым «предназначалось» быть моделями этого предиката (см. Sneed 1971). Но эта позиция затуманивает, к сожалению, различие между дискурсом и его референтами (дискурсом, который включает также возможные абстрактные модели референтов). Поэтому Снид (и его последователь С. Штегмюллер) вынужден для применения своей «структуралистской» эпистемологии к актуальной науке выбирать стратегии ad hoc, такие как обращение к мнениям ученых для определения предполагаемой предметной области теории, или к смутным «семейным сходствам» с предполагаемой моделью, или к прагматически подсказанному понятию «обзаведения теорией». Трудность здесь состоит не столько в том, что такие понятия могут иногда быть неясными, сколько в том, что они выходят за рамки «структуралистской» точки зрения и в каком-то смысле чужды ей. С другой стороны, однако эти понятия находят свое место в рамках точки зрения, отстаиваемой в данной работе.

Действительно, прямым следствием изложенного является решение многократно обсуждавшейся проблемы: существуют ли в науке данные, т. е. непосредственно истинные предложения (в рассмотренном выше смысле)? В настоящее время модно отрицать это. Говорят, что данные всегда нагружены теорией и потому не слишком отличаются по существу от гипотетических высказываний. Мы можем на это заметить, что такой ответ не учитывает, что понятие данного тоже может релятивизироваться. Конечно, никакое предложение не может само по себе выражать данное, но в эмпирической теории должны быть данные согласно критериям объектификации, принятым в данной теории. Это не отменяет того, что эти данные могут получаться посредством весьма утонченных инструментов. Но это не наша проблема; как мы увидим позднее, это связано с исторической детерминированностью научного знания, которая в любом научном контексте предполагает присутствие предсуществующего «доступного знания»; это знание, конечно, включает много научных теорий (как и других элементов, таких как онтологические и метафизические принципы) [147] . Речь здесь идет не о том, зависит ли данное от какой-то теории, а о том, зависит ли оно от теории, в которой оно является данным. А в науке оно от нее не зависит и не должно зависеть, даже хотя в практической науке всегда существует обратная связь между инструментами и операциями, которые «создают», с одной стороны, объекты, а с другой – развиваемую теорию. Хотя бы некоторое количество предложений должны быть распознаваемы как данные, не зависящие от такой обратной связи, чтобы наука могла сформулировать базовые критерии для проверки предложений и теорий. Однако, мы еще будем говорить об этом, когда мы вернемся к проблеме исторической детерминированности научной объективности [148] .

Вышеприведенные соображения о возможности в рамках некоторой конкретной теории распознать ее операциональные понятия и тем самым выявить устойчивую сердцевину их значения, что в свою очередь оправдывает возможность определить в этой теории данные, имеют непосредственные следствия для проблемы возможности сравнения различных теорий, с точки зрения, например, их относительного превосходства. Прежде чем входить в подробности этого рассмотрения, сделаем одно замечание чисто философской природы. То, что было сказано в предыдущем разделе, есть просто применение к философским дискурсам требования, которое должно удовлетворяться в случае любого дискурса и которое мы можем назвать «устойчивостью семантического логоса». Под этой устойчивостью мы понимаем то, что терминам нельзя позволять менять свое значение просто в результате изменения конфигураций дискурса. Другими словами, некоторое значение (или базовая часть значения) должно прикрепляться к термину так, чтобы оставаться с ним независимо от контекстов, в которых этот термин используется (условие, которому мы, как нам кажется, удовлетворили с помощью нашего понятия интенсионала, который в случае базовых предикатов жестко обозначает конкретные референты).

Как мы можем оправдать такую претензию? Первое оправдание могло бы уже прийти от учета того, что такая устойчивость на самом деле является предварительным условием повседневного дискурса, и это – факт жизни. Другими словами, если бы такой устойчивости не было, невозможна был бы никакая межличностная коммуникация (поскольку в противном случае тот факт, что некоторый термин используется участниками диалога, означал бы только омонимичное использование этого термина, что не могло бы помочь одному из участников выразить то, что он имеет в виду и намеревается передать другому участнику); поскольку у нас есть данные о том, что такая коммуникация имеет место, отсюда следует, что хотя бы какая-то устойчивость значения имеет место.

К этой причине, основанной на фактических данных, мы прибавим другую, основанную на логической аргументации. Если бы значение термина всегда и полностью зависело от контекста, были бы допустимы противоречивые высказывания и принцип непротиворечия лишился бы всяких функций в нашем дискурсе. Например, возьмем две противоречивые сентенциальные формы (предложения), такие как «А = В» и «А /= В». Если бы значения А и В не устанавливались бы независимо от этих двух предложений (каждое из которых представляет некоторого рода микроконтекст для них), мы должны были бы сказать, что они не выражают противоречия, поскольку А, о котором мы утверждаем, что оно равно Б в первом микроконтексте, – не то же самое А, о котором мы говорим, что оно не равно В во втором микроконтексте. И мы видим, что – если мы только не готовы утверждать, что противоречия вообще невозможны, – нам приходится принять, что всякое данное понятие имеет некоторое независимое и устойчивое значение. Как можно достичь такой устойчивости – можно понять в терминах нашей «интенсиональной» теории значения. Действительно, приходится признать, что интенсионал термина (т. е. совокупность атрибутов, которые этот термин «намеревается» выражать и которые составляют его значение), понимаемый глобально, с необходимостью изменяется с изменением контекста и даже с ростом знания, в котором участвует некоторое конкретное понятие. Если, например, мы сравним интенсионал слова «человек» сегодня с его интенсионалом в начале XIX в., мы, конечно, признаем, что мы «имеем в виду» в нем много атрибутов, которые ранее были бы попросту немыслимы – те, которые добавили к нашему понятию человека теории эволюции, психоанализ и нейропсихология. Следовательно, это означает, что интенсионал (т. е. значение) слова «человек» изменился (хотя бы только за счет обогащения), а это кажется явным аргументом против любого тезиса об устойчивости семантического логоса. Однако мы можем видеть, что этот самый пример предполагает некоторую устойчивость значения. И причина этого просто в том, что мы не говорим, что мы заменили понятие человека каким-то другим понятием или что мы обогатили какое-то неопределенное понятие. Мы говорим, что именно понятие человека было изменено, улучшено, обогащено и т. д., а значит, это понятие сохраняет некоторое постоянство в своих изменениях.