Шрифт:
– Мне это не нравится!
– И так бывает в походах.
– Что ты несешь Москве?
– А что бы ей ты принес?
– Приказал бы: срыть начисто город. Церкви пожечь. Иконы и книги пожечь. Русские бы песни запретил: пусть поют по-татарски. Монахов научил бы корану. Русов угнал бы в глубь степей. Женщин их отдал бы татарам пусть татарчат рожают. Пусть забывают свой язык. Татар поставил бы торговать товарами русов. Так Русь станет Ордой. А когда станет Ордой, двинемся дальше. Задавим весь мир. Мамай станет превыше Чингиза. Это просто и крепко.
– Хорошо думал. Ты, вижу, совсем татарин.
– Да, когда хочу, чтобы ты стал выше Орды.
– И ты рядом со мной?
– С тобой!
– Ты прав. За юртой во тьме неистово заржал конь.
Они легли.
Мамаю думалось, как он кинет могучий вал конницы на врага. Как следом пошлет второй вал. Так он сломит врага. И во главе третьего вала ринется сам. Путь раскроется. Вся страна ляжет, как перед Батыем, до самого Ледяного моря.
Захлебываясь, заорал осел. Надо бы осла угомонить, но не хотелось двигаться и распоряжаться о том.
Бернабе было уютно лежать. Но сон не шел. Он знал, что Мамай не спит – слышно было его прерывистое дыхание.
Генуэзец думал:
"Вдруг переломится Мамаев клинок? Вдруг споткнется серебристый Мамаев конь? Кто тогда поднимет меня из дорожного праха? Моя судьба – Мамай".
И он слушал дыхание своей судьбы, когда вдруг ковер, закрывавший вход, откинулся.
Вошел, держа полыхающий светильник, мурза Таш-бек. Лицо его пылало и трепетало, обагренное светом.
– Что ты? – Мамай приподнял голову.
– К тебе, князь.
Таш-бек вдруг оробел и заговорил издалека:
– От бессонниц и от ветра глаза наших воинов красны. Мы идем торопливо и тайно, как воры.
– Так надо.
– Воины скучны и суровы. Вокруг костров молчат. Если разговаривают, когда я подхожу, смолкают.
– Говори.
– Я спросил: почему? "Мы, – говорят, – идем быстро и тайно, как воры.
Значит, Мамай боится".
– Бараны.
– Они не идут дальше.
Мамай вскочил:
– Ты впереди всех, если несешь плохую весть. Рад?
– Князь!
– Ты позади всех, если надо спешить для дела. Как они смеют?
– Спроси их сам.
Мамай торопливо натянул сапоги и вышел.
Пылали костры. Розовые сосны вздымались в черное небо. Воины стояли вокруг огней. Все молчали. Мамай один спрашивал их:
– Боитесь?
Они молчали.
– Ни один не вернется, если свернет с дороги. А дорога наша через Москву.
Они молчали.
Тогда Мамай кивнул сотникам. Сотники закричали, свистнули плети. Но ни плети, ни уговоры не смогли сломить робости у золотоордынских войск, прежде бездумно и радостно кидавшихся в любую битву.
Мамай приказал выбрать самых упорных.
– Чтоб вам не страшно было в бою, я сам порублю вам головы!
В костры побросали дров, и пламя поднялось выше. Самых старых приволокли к огню и кинули на колени. Они отвечали:
– Своя сабля сечет легче. Секи!
Мамай растерялся и понял: непобедимое воинство Золотой Орды охвачено страхом. А страх сильнее смерти. В глазах воинов текла Вожа, и Вожа казалась им черной от татарской крови и живой.
Поставленным на колени, уже склонившимся перед смертью он приказал:
– Встать!
Он ушел в юрту.
Начальники тысяч торопливо сошлись к нему. Он знал: великое торжество охватило многих из них.
– Говорите!
Они медлили заговорить, они хотели сказать: не время идти в поход осень. Надо управиться в хозяйствах, в стадах, в садах. Надо вернуться в Орду, отдохнуть, окрепнуть, излечить страх, как лечат болезнь. Но разве посмеешь это сказать?
– Говорите, пора!
Они молчали. В эту ночь говорил он один:
– Вы скажете – назад?
Он вдруг вспомнил мышиные уши хана и высокие брови ханской жены.
– Нет! Дороги назад нет. Вернемся с добычей, с победой. Бояться Москвы?! Идите, скажите: пусть ложатся спать. Пусть крепко спят. Утром я поведу их к добыче. Без победы возврата в Орду нет.
И когда удивленные тысячники собирались повернуться к двери, Мамай крикнул:
– Мы ломали копыта коней и набивали мозоли на своих задах даром?
Каждому из нас надо немного золота и побольше рабов. И вы это возьмете.
Он видел, что глаза их повеселели. Ночью этот блеск разгорится в пламень, и утром их сердца запылают жаждой битв и жадностью. Он знал людей.