Гнедой тонконогий конь горячился, порываясь из-под твердой Кирилловой руки, косил глазом, приседал, но колени Кирилла так его стискивали каждый раз, что дыханье срывалось.

– Удал конь! – одобрил Клим.

Бернаба, влачась в поводу, задыхаясь, сморщил лоб, чтоб хоть исподлобья взглянуть на Кирилла.

– А не степняк! – сказал Кирилл. – Не татарских кровей. Те коренасты да малорослы. А сей, будто тетива, упруг. – Может, фряжский? – предположил Клим.

Бернаба ссохшимся голосом гневно крикнул:

– Тоурмен!

– Что? – не понял Кирилл.

– Ишь! – сказал Клим. – Фряг осерчал: конь-то, мол, тоурменский, а ты ему цены не знаешь. Видать, от Мамая к нему пришел.

Не сходили с коней до сумерек, не щадили и Бернабовых ног: чаяли уйти подальше.

К вечеру миновали поля и перелески, достигли леса. В лесной мгле Кирилл остановился. Спросил Бернабу:

– Жив?

Бернаба молчал.

– Что ему подеется! – воскликнул Клим.

Бернаба даже плюнул с досады:

– Аз не ведал тя!

– А что б сдеял?

– Удавил бы.

Кирилл стоял, отпуская подпругу. Клим устало полюбопытствовал:

– За что?

– Изменник ты!

– Врешь! Я Руси не предал. А Орда мне – не родина.

Привязав головы коней к их передним копытам, отпустили пастись.

Тучи ползли со стороны Рязани, и тяжелые животы их были багровы и алы и то погасали до синевы, то вновь разгорались тягостным багровым светом, и тогда на деревьях прояснивался бурый недобрый отсвет. А порой доносило с той стороны запах гари и смутный вой.

Клим отошел, снял шапку и поклонился до земли:

– Упокой, господи, души их в селениях праведных!.. – и долго молчал, глядя туда.

Когда Кирилл к нему подошел, Клим сказал:

– Долго горит.

– Дубовая.

– Дубовая, а сила не в стенах, а на стенах.

– Той недостало.

– Тридцать годов Руси не видел. Мнилась: зелена, просторна, тепла.

– Время – к Покрову.

– А пришел – кажное дерево и ручья поворот, все не на тех местах.

Помнил свою деревню на левом берегу, а вчерась мимо шли – она на правом.

Одни чураки на ней дымились.

"Со мной то ж было!" – вспомнил Кирилл.

– Так издали Русь те была теплее?

– Не. Во сто крат она мне теплей теперь. Что мороз, мороз любви не студит! Как жалко-то!

Бернаба, слушая издали негромкий их разговор, крикнул:

– Есть дай!

– Голоден, нехристь?

Мечами они нарубили молодой ельник, навалили его вокруг, как стену, чтоб никто не смог внезапно напасть.

– Хорош осек! – разогнулся Кирилл.

Он не боялся зверя. От волков можно мечом отбиться – будь поворотлив. Медведя ножом сваливать приходилось – только б рука не сорвалась да ноги б не оскользнулись. С вепрем столкнешься – успей повыше встать, снизу вверх он нападать не может. А прочий зверь сам человека опасается, далеко обходит. Одна лишь рысь неслышно крадется следом, таится, изловчается, иной раз ждет на ветвях и вдруг валится сверху и терзает, не дав опомниться. У нее-то и перенял свою повадку Кирилл – выждать и накинуться: врагу еще надо опомниться, а ты уж одолел. Каждый норовит перенять силу сильнейшего. Кирилл был силен: его растил лес.

Почудился в лесу блеск рысьих глаз. Но кони спокойно щипали обмерзшую траву.

Навалили ельника внутрь осека и поверх постелили епанчу – одну на троих. Вынули еду из седельных сум: Клим свою, а Кирилл Бернабову.

– Дам твоим пальцам размяться, – сказал Кирилл. – Ко сну вновь свяжу, не гневись.

Бернаба с наслаждением высвободил руки.

– Тоскуешь по Мамаю-то?

Клим предостерег:

– С глаз не спускай – уйдет!

Бернаба ответил по-татарски!

– Не знал тебя!

– Что он? – не понял Кирилл.

– Кается, что в Орде меня не покончил! – засмеялся Клим. И строго сказал генуэзцу:

– Впредь знай: меж нами не бывает рабов, мы и в рабстве глядим на волю.

Бернаба отвернулся и долго молчал, глядя, как в лесной тьме стоят неподвижные тени. Потом протянул Кириллу руки:

– Вяжи и отпусти спать.

Но Кирилл связал ему и ноги.

– Спи.

Бернаба лежал и прислушивался.

Говорил Кирилл:

– То и со мной было в Царьграде: Русь вспоминал. На материнском дворе росли три березы. Страшной толщи у них стволы. Втроем не охватишь. В дупло голова влезает. Похвалялся перед греками: велики, мол, березы у родимой матушки, таких дерев в Цареграде нет! Вернулся на Москву, весь город поиначен, а березы стоят – махонькие, курчавятся. Каждую свободно смог обнять и обнял. То не материнские березы убавились, то сам я возрос!

Таково приходить домой.

Бернаба слушал.

Он не заснул, когда все уснули. Лишь под утро ненадолго свело ему сном глаза. И показалось, что не успел даже глаз закрыть, как Кирилл толкнул:

– Пора!

В лесу еще длился мрак. Но Клим уже стоял, доставая еду. Он протянул Бернабе кусок подсохшей лепешки:

– Подкрепись.

А Кириллу дал изрядный ломоть баранины, облепленный белым жиром.

Когда ж Кирилл протянул и Бернабе от того куска, Клим остановил:

– Обойдется!