Когда все ушли, когда и сам он лег и завернулся, его опять охватила ярость. Он комкал одеяла, грыз их, рвал.

Бернаба молчал, но слышал.

За кошмами юрты тихо топталась стража, и под подошвами воинов похрустывала обмерзшая трава. Но Мамай затих.

Удивленный Бернаба приподнялся и взглянул на князя.

Мамай лежал, запрокинувшись навзничь, стиснув скомканные одеяла, с перекошенным и полуоткрытым ртом. Сон, как стрела, сразил его внезапно.

Бернаба долго не мог уснуть и внимательно разглядывал опрокинутого сном Мамая.

Пусть вся Орда спит, безучастная к грядущему дню, Бернаба не безучастен. Свой грядущий день он силится разгадать, обдумать.

Когда на рассвете принесли кумыс и воду, за откинутым ковром раскрылось зеленое безоблачное небо и белая, захваченная морозом земля.

Все стояли наготове, и Мамай двинул свою силу по пути, который назвал одним только тысячникам. Беспокойным, хмурым взглядом он всмотрелся, легко ли, охотно ли движутся они. Но словно тяжесть свалилась с них: радостно поворачивали коней в сторону от Московской дороги.

Только тогда, стуча зубами от жажды, Мамай приник к широкой чаше с белым осенним кумысом.

Кирилл поднялся в город. У ворот остановился и поглядел назад. Туманы застлали нижнюю слободу. Там тоскливо завыла собака. Может, чуяла близкий восход луны.

У Пронских ворот собиралась стража, и, затеплив светильник, воины разговаривали, обратясь лицом к свету.

Город уже затихал. Только у кузнеца еще шла работа. На пороге сидели и стояли люди – купцы, собравшиеся домой, ремесленники – и разговаривали, глядя не на собеседника, а в огонь, словно говорили огню, и слова их были спокойнее, тише, шли из глубины души, будто огонь освещал им темное для них самих сердце. А глаза не моргали, даже когда оружейник бил молотом по мягкому, как воск, клинку.

Оружейник приметил Кирилла.

– Присядь. Расскажи.

– Об чем?

– Откуда пришел, про то и сказывай.

И люди притихли, оглядывая Кирилла.

– Долго говорить. Меня и на постой не пустят.

– А где стал-то?

– У Герасима. На взвозе.

– Куды ж туда в таку темень идтить?

– Дойду.

– Пойдем ко мне. Я собираюсь. Вот только последний докуем.

Строгие, отчужденные взгляды рязан пугали Кирилла. Думал: суров народ. А этот зов из-под хмурых бровей пригрел.

– Ин ладно, – сказал Кирилл.

– Он человек хороший. Ты не бойсь, – сказал Кириллу хилый красильщик, махнув на оружейника окрашенной синью рукой.

– Такой богатырь не спугается. Мне б такую мощь, я б и ночью из города выйтить не забоялся.

– Какая ж у меня мощь? – засмеялся Кирилл.

– Днем видали, как воз выволок. Да и так видать – плечи под епанчу не спрячешь.

Кирилл догадался: видно, в Рязани разговаривали о Нем. Пламя в горне затихло. Нежно сияли угли, подернутые голубой пленкой.

Рязане пошли к своим дворам.

Кирилл ушел к оружейнику.

Двор его стоял недалеко от княжого двора, и Олегов терем поднимался похожей на седло, крышей высоко, к мутному небу, где уже всплыла луна.

Дом оружейника, окруженный тыном, был невысок, но крепок. Узорные кованые скобы и петли на двери поблескивали в лунном свете.

Внутри горела лучина, воткнутая в железный ставец, и тень от ставца трепетала по стене, причудливая, как водоросль. В темноте жилья, в скупом свете огонька Кириллу вспомнился далекий край – водоросли, Босфор.

Кирилл перекрестился, прежде чем поклониться.

Женщины молча и бесстрастно ответили на его поклон. На печи посапывали ребятишки.

Он поел из одной чашки с хозяином, и постель гостю хозяйка постелила на нарах в запечье.

– Тут те спокойно. Тараканов у нас нет, – сказал хозяин.

– Сверчок донимает, – сказала хозяйка.

А сестра хозяйки объяснила хозяину:

– Видать, скоро холода станут. С этих пор в избу заполз. Мы уж каждую щелочку обшарили – нету.

– А пущай. Со сверчком в дому теплее.

Хозяйка ответила:

– Пущай.

Так наступила ночь.

Издалека, может быть от городских ворот, долетали удары: били по чугунным доскам сторожа. Изредка раздавался дальний возглас: перекликалась стража. Над Рязанью стояла ночь.

Олег проснулся затемно. Не спалось – думал о Москве, о Рязани. Жена спала, и, чтобы ее не будить, осторожно сполз с постели и прошел к дверям.

Слегка приоткрыв их, выглянул. Там сидел на скамье отрок и, предаваясь одиночеству, усердно прочищал нос.