Но невдалеке от дома волк взвизгнул и остановился. Кирилл оглянулся на него. Волк стоял, ощетинившись, поводя носом по ветру, и тревожно, негромко скулил.

"Кого чует?"

Кирилл тоже остановился и огляделся. Впереди ничего нельзя было рассмотреть: ветер слепил. Возле своих ворот увидел свежий медвежий след: его еще не успело замести.

Кирилл вынул кинжал и пошел к дому. На ступеньках и на крыльце виднелись по снегу свежие медвежьи следы. Медведь, шатающийся в эту пору, страшен. Кирилл огляделся и вдруг заметил, что дверь в сени приоткрыта и следы уходят туда.

Он прислушался. В глубине сеней было темно и тихо.

Тогда, с кинжалом в руке, Кирилл решительно вошел в сени, запер изнутри за собой дверь и остановился.

"Притаился? Оробел?"

Так же быстро он перешагнул сени и рванул дверь в избу. И Кирилл увидел в тусклом свете свечи Андрейшу, сидящего на скамье, и медведя, разлегшегося у его ног. А у печки, прислонившись к ней спиной, скинув на пол шапку и рукавицы, стоял бледный и лохматый человек, дуя на обмерзшие руки. Он ошалело уставился на кинжал и, взвизгивая, вдавился в стену:

– Не надоть!

– Отколи ты, Тимоша?

– С Коломны. – Тимоша сразу отошел.

– Давно?

– Еще не садился, сразу с пути.

– Как же меня-то сыскал?

– Я давно думал, что ты сюда подашься. А теперича, как на пристани спросил, не видали ль человека с кольцом на пальце да борода курчавая, так сразу к тебе путь показали. Открыто живешь.

– А чего таиться?

– Гляди! На Коломне тебя разыскивали.

– Тут не достанут.

– Правда? – Тимоша сразу перестал дуть на руки и повеселел.

– А кто ж достанет? Тут – не Москва.

– Хорошо бы.

– А ты сбежал, что ль?

– Всю дорогу бежал. Ой, батюшки, страх какой!

– А что?

– Да выследили меня. Еле ушел. Гриша-то еще прежде обо мне знал, да молчал до времени. А то вдруг схватили. Я у одного вырвался, а другой Топтыги забоялся – отскочил. Я в переулок да вниз, Топтыга следом. Сам не пойму, как ушел. Ведь что мне теперь будет? Клеймо поставят. А еще что?

Живым-то оставят? Не знаешь?

– Аль смерти боишься?

– А как жа!

– А сам-то убивал!

– То я, а то меня!

Вдруг Андрейша сказал:

– Все равно, дядя, помрешь.

– Ой, что ты! Не надоть!

Кирилл присмотрелся к Тимоше:

– А ты, видать, и впрямь напуган.

– Да нешто врать стану!

– Жрать будешь?

– А в лесу кто ж нас накормит?

– А ты лесом пер?

– Прямиком. Страшно дорогой-то!

Кирилл достал варева, отрезал хлеба; Тимошу кинуло в озноб, руки дрожали, ложка стучала по чашке, расплескивая щи.

– С бараниной! Сытно живешь.

– Ешь, ешь!

– Ты Топтыгу покорми. Его все в сон клонит, да какой тут сон! А ты не бойсь! Хозяин-то навряд ли вернется.

– Какой?

– Да этой-то избы. Она ведь бежецкая.

– Бежецкая. А чего ж ему не вернуться?

– А кому ж он тут будет капусту растить? Народ-то иссяк. Изба – не хоромы: такую-то везде срубит, а землю и там найдет, где народу поболе.

Можешь, спокойно ею володать.

– Ты вон про что! А пущай приходят, я им избу не изломал.

– Будто тебе все одно!

– Придут, веселей будет.

– Да хозяевами-то они станут.

– Ну и что ж: в другое место пойду, мне это привычно. Чего ты чешешься-то?

– Вши заели!

– А полезай в печь, мойся. Исподнее дам. Вода в печке.

– Вот хорошо-то!

Тимоша скинул белье и выбросил на мороз в сени. Все еще охая от холода и ежась, он, голый, возился в избе, тащил в печь то веник, то шайку, то попросил огарок свечи, зажег его и наконец полез.

– Гляди, на шостке уголья, не измарайся.

– Теперь все одно: отмоюсь.

Он осветил печь изнутри, урчал там и веником гнал из себя озноб, усталь, ужас, временами восклицая:

– Господи, как хорошо-то!

– Ой и хорошо!

– Ой, батюшки, как тут тепло-то!

Наконец, раскрасневшийся, потный, полез назад.

Пришло время сна. Андрейша уже спал на скамье, Топтыгу прогнали спать в сени, Кирилл лег на коник, а Тимоша запросился на печь.

Уже лежа на печи под овчинным тулупом, он заговорил:

– А нехорошо так жить, Кирилл, как ты.