Морозные звезды в небесной синеве, ветер, взлохмативший на тулупах овчину и колыхающий пламень костра, снег, отразивший небесную синь, рыжие заиндевелые бороды мужиков и нежная даль Византии – все сплелось в голове Кирилла.

Дед снова жевал корку, а мужики разложили огонь пожарче и приноравливались вздремнуть вокруг костра – благо овчин вдосталь.

– Дедко, – спросил Кирилл, – от кого ты про ту Византию слышал?

– А тебе что?

– Полюбилось, как сказывал.

– А в лето я на Москву отседа товары возил. Там сказывали.

– Знать, московская сказка.

– Там слыхал. А ты бы шел себе спать.

– Да я уж иду.

– С богом.

Едва отошел, встретилась женщина, увязшая с головой в мужской тулуп.

Он бы прошел, но она окликнула:

– Никак, Кирша? Родной!

– Овдотьица! Отколе?

– У родных была.

– А идтить в эту пору одной не боязно?

– Бог не выдаст, свинья не съест.

– Смела!

– Такой уродилась.

– А ты будто бодрей стала.

– Дело одно надумала.

– Ну?

– Только чтоб промеж нас. В Орду пойду.

– Ты?

– Как потеплеет, так пойду. А не управлюсь, на ту весну непременно.

– Чего?

– Своих выкупать.

– У те затылок… как? Не горячий?

– Не смейсь!

– Да не, я не смеюсь.

– Ну то-то. Иди да помалкивай.

Он удивленно посмотрел ей вслед и пошел домой. Ворота были на запоре, он отодвинул потайной кол и протиснулся внутрь двора.

В избе горела свеча, и мальчик лежал на лавке, накинув на босые ноги курчавое овчинное одеяло.

– Чего не спишь?

– Дожидаюсь.

– Спал бы.

– Скушно.

– А не боязно?

– Не.

– Думал, что ль, об чем?

– Мать вспоминал.

– А ты не горюй. Ей теперь уже хорошо.

– А и себя жалко.

– Чего?

– Может, она обо мне плачет. Ночь ведь.

– Она теперь спит. В Орде тьма прежде нас наступает.

– Чего так?

– Спи. Так от бога.

– А ты?

– А мне подумать надо.

Кирилл взял с затопа уголек и сел за стол. От него отодвинулись и стены, и Рязань. На белой крышке стола сияло теплое море, в небе летели белые птицы, а между морем и небом он замыслил диковинный терем, и уголь в быстрых пальцах создавал тот терем на белых досках стола.

Возникла витая арка ворот, проглянули, словно удивленные, глаза-окна.

И, как брови, над ними навис карниз.

– О! – воскликнул Андрейка.

– А ты не спишь? – Кирилл оглянулся.

Мальчик стоял позади, белый, босой, тоненький, как свеча.

Зачарованными глазами он смотрел на рисунок Кирилла.

– Думается, окна б чуть раздвинуть.

– А пуста стена будет.

– Нет, раздвинь.

– Да откуда тебе знать, как лучше?

– А что ж, у меня глаз, что ли, нет?

– Ну, иди спать. Раздвину.

– Сперва сделай.

Кирилл засмеялся, и еще радостней стало создавать этот будущий дом, когда рядом внимательно смотрел мальчик.

Когда он кончил рисовать и оглянулся, Андрейка уже спал, свернувшись на голой скамье. Свеча расплылась, ноги у Кирилла остыли.

Он перенес Андрея на постель, а сам полез на печь. Из темноты видно было, сквозь узкую слюдяную щель, нежно-голубое лунное небо, а по краям оконца намерз иней, и небо казалось втиснутым в пушистый крут.

Когда утром он проснулся и глянул с печи, мальчик быстро метнулся от стола и скрылся под одеялом.

– Любопытствуешь?

Андрей не откликался.

Кирилл полежал еще, думая о рисунке, прежде чем взглянугь на него.

Потом слез и подошел к столу. Сперва он хотел гневно кинуться к одеялу и вытащить грешника, но, всмотревшись, подивился: широкие простенки меж окнами были заполнены какими-то склоненными людьми, цветами и птицами.

Мальчик не успел дорисовать: оброненный уголек валялся на краю стола. Но окна, соединенные рисунком, сливались в широкий пояс вокруг всего терема, и верх словно висел в воздухе, приподнятый стеблями цветов и крыльями птиц.

– Да глянь-ко, какой ты мастер! – приласкал Кирилл Андрея. – Да ты откройся.

– Боюсь.

– Да не. Не бойсь.

– Я хотел стереть, да не успел.

– Зачем? Ты мне помощник будешь.

– Не серчаешь?

– Вылезай. Печь топить надо.

Сдвинув овчину, Андрей вылез и стал зябко и торопливо одеваться в захолодевшей избе.

– А солнышко-то уж на весну! – увидел Кирилл, распахнув дверь.

С тяжелых сосулек, намерзших над дверью, озолоченная утренним солнцем ползла вниз первая капля.